— Хо, хо! Богач... те-те... С богача одежду снял, — хохотал Хаджи Акбар.
И всё-таки Тишабаю ходже пришлось показать, где у него лежат деньги.
Не торопясь, Хаджи Акбар пересчитал царские червонцы, «катеньки», фунты стерлингов, китайские слитки серебра «ланы».
— Конфискуется, — заключил он. — Почему, спрашиваешь? Хэ-хэ! Разве ты не знаешь, душа моя, исламский закон. Какой закон? Видишь, — и он показал царскую сторублевку с изображенной на ней полногрудой Екатериной II, — на деньгах блудница! А вот тут, на золоте, Николай, белый царь, хэ-хэ! И чего только ты разохался, раскричался, братец, не пристало тороватому запирать денежки в сундуки. Да притом деньги-то взял твой единоутробный брат. Да и что такое деньги? Дым... Не плачь, что у тебя нет сапог, посмотри на безногого...
Тишабай ходжа только стонал:
— Горе мне, осталась моя голова без шапки. Обобрал ты меня, злодей.
Наклонившись к уху Тишабая ходжи, он спросил:
— Всё это прекрасно, а вот где ты... те-те... прячешь оружие?.!
— К... какое оружие? — окончательно ошалел бай.
— Разве караван не пришёл?
— Клянусь, я не знаю ни про какое оружие.
— И к тебе человек по имени Иргаш не приезжал?
— Нет.
— Ничего не понимаю,— пробормотал Хаджи Акбар.
Дивхана — жилище дивов — называли долину верстах в двадцати от селения Курусай. Сюда даже ничего не боящиеся чабаны, привыкшие к таинственным голосам скал, не решались гонять свои отары, хоть корма здесь были на славу. Природа разрушила огромные массивы конгломератов. И на каждом шагу над долиной высились то фигура молящегося муллы, то оскаленная голова ведьмы алмауз-кампыр, то гигантская, в десять домов, чаша на тонкой ножке, то зубчатая башня с крепостной стеной самого Искандера Зулькарнайна, то развалины совсем уже фантастического замка, такого громадного, что в нём только великанам жить... А дальше, за жилищем дивов начиналась уже совсем непроходимая местность, загромождённая красными скалами, валунами, среди которых терялись домики крошечного кишлака. Жители его смотрели на курусайцев как на богачей, потому что у них имелись богарные поля, а среди валунов и скал Дивханы росли только одинокие тутовые и гранатовые деревья. На крошечных клочках земли, тщательно огороженных каменными оградами, сеяли люцерну да кое-где хлопок. Хлеба здесь не знали, а пекли лепешки из муки перемолотых тутовых ягод. Жители кишлака боялись Дивханы и обходили её стороной.
В одно из боковых ущелий, совсем пустынное и забытое, на рассвете следующего дня приехал Хаджи Акбар. За ним ехал работник Тишабая — Самед. Он вёл на поводу двух вьючных лошадей.
Среди хаоса скал, валунов Хаджи Акбар выбрал небольшую зелёную пло-щадку с землей, покрытой дёрном и, ткнув в него пальцем, приказал Самеду:
— Копай.
Покорно Самед поплевал на руки и принялся за работу, предварительно осторожно сняв дёрн кусками и отложив их в сторону.
Пока он копал, Хаджи Акбар с тревогой поглядывал вверх по долине, но нигде не показывалось ни одной живой души.
— Скорей! — торопил он Самеда.
— Чего вы портите кровь, господин, — сказал, остановившись передохнуть, Самед, — по этому саю никто не ходит.
Он стал копать с ещё большим усердием, но опять остановился и спросил:
— Вы сказали, никто, кроме нас с вами, не будет знать про байское золото, что мы тут закопаем?..
— Те-те... Никто.
— Так.
Самед копая, и по мере того, как углублялась яма, лицо его мрачнело. Какая-то еще не совсем сформировавшаяся мысль беспокоила его.
— Ну вот, готово.
Хаджи Акбар обернулся, смерил глазами яму.
— Нет, — сказал он резко, — мало, копай ещё.
— Да зачем? — заворчал Самед. — Сюда и так всё золото влезет.
— Копай! — Ходжи Акбар отмерил ещё два шага.
Лицо Самеда совсем помрачнело. Он стёр рукавом пот со лба и мрачно, исподлобья, посмотрел на Хаджи Акбара.
— Нет.
— Ты видишь... те-те... у меня штучку, — заговорил Хаджи Акбар, вытаскивая револьвер. — Смотри. У нас в Бухаре с такими упрямцами разговор короткий.
— Стреляй, всё равно ты меня убьёшь!
— Будешь ты копать или нет?
— Я понял, что ты жаждешь моей крови. Разве ты оставишь меня живым, меня, знающего, где закопан клад?
— Дурак, дурак, а догадливый! Стой!
Окрик относился к Самеду, который, высоко подняв кетмень, ринулся на Хаджи Акбара. Но великан тут же выронил кетмень, остановился и стоял, пошатываясь. Выстрел в упор сразил его. Бессмысленно смотрел он на Хаджи Акбара, а губы его шептали:
— Больно... больно...
Он протянул руки со скрюченными пальцами и, осклабившись, пошёл на Хаджи Акбара, крикнув:
— Удушу... Удушу!
На какое-то мгновение Хаджи Акбар растерялся, так свирепо выглядел гигант, но только на мгновение. В упор он разрядил в огромное тело парня всю обойму. И всё ещё Самед стоял и качался, издавая горлом хлюпающие звуки.
— Ну и силища... те-те... — пробормотал Хаджи Акбар, бледный, трясущийся. Он толкнул кулаком в окровавленную грудь великана, и только тогда Самед рухнул на камни. Расширив и углубив яму, Хаджи Акбар сбросил в неё мешочки с золотом и драгоценностями, а затем хладнокровно спихнул туда всё ещё не хотевшего умирать Самеда. Он шевелился и дёргался под слоем земли, а Хаджи Акбар методически забрасывал его глиной.
Укладывая кусочки дерна, он бормотал:
— Ты любил золото, теперь храни золото... те-те…
Только убедившись, что на траве и камнях не осталось никаких следов, Хаджи Акбар взял кетмень и залез на коня. Посмотрев вверх и вниз по долине, он поехал по тропинке.
Кетмень он выкинул не раньше, чем проехал верст десять.
Глава двадцать пятая. СДЕЛКА
То ложь, это ложь,
а вот слона проглотила мышь.
Чоудри
Неумелый вор залезает в нужник.
Китайская пословица
Чандра Босс тронул Алаярбека Даниарбека за плечо, и он мгновенно обернулся.
«Где я видел эти воровские глаза?» — Как всегда, Алаярбек Даниарбек делал заключения решительные и категорические. Но почему он вывел заключение, что у остановившего его человека — воровские глаза? Напротив, всякому другому они могли показаться скорее простодушными, растерянными, глазами наивного простолюдина, не знающего, как себя вести. Но Алаярбек Даниарбек много видел в жизни сладкого и горького. Он не ограничивался никогда поверхностью явлений, а запускал ищущую руку поглубже. И сейчас он, поглядев в узенькие глазки Чандра Босса, прятавшиеся в глубоких впадинах, сразу же определил, что их выражение совсем не такое уж невинное. Нет, Алаярбеку Даниарбеку стало сразу же ясно, что этот по внешнему виду локаец, облеченный в чёрный суконный бешмет, простую из синей грубой маты чалму, шершавой телячьей кожи мягкие сапожки, совсем не локаец, хоть и пытается походить на представителя этого воинственного племени, и, что самое главное, человека этого он, Алаярбек Даниарбек, где-то видел. Но где? И почему вид его вызывал такое неприятное чувство?
В свою очередь изучая мясистое тёмное лицо Алаярбека Даниарбека, Чандра Босс поздоровался и сказал:
— Господин Даниар, преклоняясь перед вашими подвигами на поприще войны с неверными... Словом, у меня к вам, если соблаговолите, есть разговор.
Переждав несколько секунд, пока пройдет приступ сердечной слабости, который возникал непременно, как только при нем поминали курбаши Дани-ара, Алаярбек Даниарбек важно выпятил грудь, распахнул халат и, уперев ру-ки в бока, засунув пальцы за бельбаг, сказал:
— Здоровы ли ваш скот и семейство, почтеннейший?
— Мы очень спешим, по милости аллаха.
Склонившись в поклоне низко, но несколько надменно, что меньше всего вязалось с обличием небогатого скотовода, за которого он сейчас себя выдавал, Чандра Босс быстро проговорил:
— Сахару бы вам на язык, господин командующий. У меня разговор самый маленький, но... касающийся жизни и смерти.
Точно определив, что перед ним стоит не локаец, а некто, от кого так просто не отмахнешься, как бы этого ни хотелось, Алаярбек Даниарбек глазами показал на толкающуюся, спешащую, галдящую толпу, в центре которой они стояли, и сказал важно: