— Нет, — призналась Настя, глядя во все глаза.
— Мы ели только кашу. Варили кисель из пачек. Шоколад не покупали никогда. Колбасу почти никогда. Когда хотелось машину, или медведя, или грушу, родители говорили, что все это совершенно лишнее. Человек не должен быть рабом вещей или еды. У матери одного моего одноклассника было три пары сапог. Я долго не мог понять, как это. Зачем одному человеку три пары сапог?! Нам всегда говорили, что мы живем хорошо и правильно, что мы растем свободными и счастливыми, но никто, кроме нас, не ходил в школу в фетровых ботах и не раздевался дома до трусов! А мы должны были раздеваться. Даже когда приходили из школы или из собеса, мы все ходили в трусах, включая отца. Мне было пятнадцать лет, когда я понял, что больше никогда не выйду из ванной в одних трусах! Был жуткий скандал, но поделать со мной ничего было нельзя, нас никогда не лупили, потому что родители считали, что лучший метод воспитания — это убеждение, а убедить меня уже было невозможно. Никто не жил так, как мы, и родители говорили, что все остальные живут не правильно, а я с трех лет был убежден, что это мы живем не правильно!
— Кирилл, успокойся.
— Мать всегда говорила, что главное — это чувство товарищества и наша дружба, но мы ни фига не дружили! Нам всего не хватало, мы из-за всего дрались. Мы сами пришивали себе пуговицы и штопали носки — трудовое воспитание! Можешь себе представить, как штопает одежду пятилетний ребенок? А мы ведь в ней потом ходили! Мы долго жили в трехкомнатной квартире — десять человек! А потом нам дали еще одну, тоже трехкомнатную на той же лестничной клетке, и мы бегали из квартиры в квартиру через площадку. Соседи нас ненавидели, потому что мы орали и шумели, но, по родительской теории, они жили не правильно. Они не знали, что мы равнодушны к мещанским ценностям, вроде тишины по вечерам и неприкосновенности личной жизни. Летом мы ходили в походы. Мы надевали рюкзаки и тащились на электричку, и ехали за сто километров от Москвы, и перли вдоль какой-нибудь реки дней десять. По утрам приседали, подтягивались на подходящей ветке, варили на костре кисель из пачек. Только в походе мы все спали в одной палатке и чесались, потому что от комаров не было никакого спасения. Я мечтал, чтобы меня отвезли к бабушке, но должен был идти в поход. Чувство товарищества и коллективизм! Бабушка топила печь. Отец бы ей запретил — в дикой природе ведь не топят печь, но тогда негде было бы готовить, а сырую картошку они есть почему-то не догадались. Бабушка укладывала меня у печки. Там был узкий лежачок, и я спал там один — больше никого нельзя было втиснуть. Я засыпал и мечтал, что вырасту, перееду жить в деревню и буду каждый день топить печь и греться около нее. Буду сидеть один и греться. Сколько захочу.
— Кирилл, прекрати.
Он перевел дыхание и огляделся.
Не было обшарпанной родительской квартиры, полной детей и облезлых спортивных снарядов. И бабушкиного деревенского дома тоже не было. И завтра утром никто не заставит его делать приседания на глазах у многотысячного московского двора.
Все в порядке.
Ночной ветер вздувал легкую штору, и с листьев капали тяжелые капли. Настя сидела, завернувшись в одеяло.
— Принеси мне попить, — попросила она, — что ты там пил?
— Воду из ведерка, — сказал он.
— Сойдет. Я поливаю из него цветы.
Он принес ведерко и подержал, пока она пила.
— Теперь ты с ними не дружишь? — спросила Настя, отдышавшись.
— Я никогда с ними не дружил. Попила или еще?
— Вообще говоря, они ни в чем не виноваты, твои родители. Просто они жили так, как им казалось лучше и проще.
— Настя, я не хочу это обсуждать. Мать сказала, чтобы я забыл номер их телефона, но это уже бывало. Если повезет, она не будет мне звонить месяца три. А потом все наладится. То есть она опять примется звонить и втолковывать про мои грязные деньги и капиталистический образ жизни.
— А сестра?
— Какая сестра?
— Которая родила.
— Я ее поздравлю. Вернусь в Москву и пришлю подарок.
— Ты думаешь, этого достаточно?
— Настя, я не поддерживаю с ними никаких отношений. Не могу. Не хочу.
— Когда ты захочешь, может быть, будет уже поздно.
— Вероятно. Или я не захочу. Ты так и будешь сидеть с ведром или можно его унести?
Она сунула ему ведро, и он вышел на балкон.
Капли гулко шлепались на крашеные доски, одна попала Кириллу на спину, и он поежился. Сад как будто вздыхал, и было совсем тепло. Утром опять придет жара. Листья легко прошелестели, и Кирилл, задрав голову, посмотрел на верхушки деревьев. Они стояли неподвижно и казались темнее темного неба.
Ветер?
Снова зашелестело, и он вдруг быстро присел, оказавшись за решеткой балкона.
Внизу по дорожке кто-то шел. Сквозь листву было не рассмотреть — кто, но Кирилл слышал шаги и слышал, как падали капли с потревоженной старой сирени.
— Ты что? — шепотом спросила Настя у него за спиной.
Он приложил палец к губам:
— Там кто-то есть. Внизу. Я слышу.
— Кто-то забрался в сад? Кирилл покачал головой:
— Не знаю. Сейчас посмотрю. Сядь на кровать и сиди тихо.
Прошелестело уже довольно далеко, и Кирилл понял, что нужно торопиться.
Он перепрыгнул через решетку, повис, перехватил руками за нижнюю перекладину балкона, качнулся раз, другой и спрыгнул в траву. Ему не хотелось, чтобы утром на песке отпечатались две его босые ступни, как буква «аз» в книге первопечатника Ивана Федорова.
Человек ушел в глубину сада, к старой калитке, которая выходила в душные густые кусты, продолжение какого-то парка. Ею редко пользовались. Муся на своем велосипеде предпочитала делать круг, чтобы заехать в ворота.
Кто мог среди ночи забраться в сад? Воры? Даже ворам вряд ли бы хватило ума тащиться грабить дом, полный народа. А что можно украсть из сада? Лопату? Не слишком гнилое бревно, которое Кирилл собирался найти, да так и не нашел?
В траве стояли лужи, которые чавкали под ногами, и Кирилл стал пробираться осторожней. Он ничего не видел, кроме темных веток, и ничего не слышал, только капли глухо падали в мокрую траву.
Куда ушел человек?
Впереди что-то хрустнуло, и Кирилл замер.
Человек не ушел. Он был впереди и, очевидно, тоже остановился, прислушиваясь.
Кирилл не шевелился. В верхушках деревьев по-ночному тревожно прошелестело, и его с ног до головы обдало холодными каплями. Он смахнул воду с лица и снова замер.
Ничего.
Кирилл оглянулся на темный дом, почти не видный за деревьями. Света нигде не было, и отсюда невозможно было разобрать, открыта или закрыта дверь, выходящая на садовое крыльцо.
Шаги раздались снова, гораздо отчетливее, чем раньше, очевидно, человек решил, что отошел уже достаточно далеко и теперь в безопасности. Кирилл тоже двинулся вперед, наступил на какую-то палку и чуть не взвыл от боли.
Впереди за кустами мелькнуло желтое пятно света. Мелькнуло и пропало, выхватив из темноты черную плотную густоту веток и листьев, за которой сидел Кирилл.
Быть партизаном оказалось непросто.
Свет опять мелькнул, и Кирилл стал пробираться поближе, чтобы хоть что-нибудь рассмотреть.
Послышались приглушенные голоса и еще один странный звук, который Кирилл не смог разобрать. Голосов тоже было не разобрать. Говорили двое, но кто?
Пролетел ветер, обдав его водой с ног до головы, но в этом ветре послышалось еще что-то, заставившее его оглянуться. Дом почти скрылся за деревьями. Только крыша серебрилась под редкими звездами.
Где-то там, в глубине этого дома Настя сидит на своей огромной кровати и напряженно, до звона в ушах слушает тишину.
Что в ней происходит, в этой тишине?
Кирилл подобрался еще поближе, хотя так и не видел к кому. Голоса звучали отчетливей, но слов он расслышать не мог. Ему показалось только, что один голос несколько раз произнес что-то вроде «в последний раз».
И вдруг все смолкло. Мелькнул быстрый желтый свет.
Кирилл стал осторожно раздвигать ветки, но ничего не увидел, кроме черных кустов и отвесной стены деревьев с той стороны сада.
Над головой у него как будто что-то коротко свистнуло, и от удара в затылок он уткнулся лицом в черную траву, мельком удивившись, почему это вдруг трава со всей силы бросилась ему в лицо.
* * *Он пришел в себя довольно быстро и несколько секунд пытался сообразить, что произошло.
Его стукнули по голове, вот что.
Он все прекрасно помнил: свою игру в партизан, мелькающий свет, шелест в кустах и темную громаду дома за спиной.
А потом он получил по голове. Идиот.
Он осторожно сел, проверяя себя на целость и сохранность. По лицу что-то текло, он потрогал ладонью, пытаясь определить, кровь или грязь. В затылке было тяжело, и казалось, что в голову напихали чего-то лишнего.
Вот вам и гениальный сыщик. Мало того, что он позволил кому-то стукнуть себя по голове, он еще обнаружил перед неведомым противником свои интересы. Он так ничего и не узнал, зато противник теперь определенно в курсе, что Настин ухажер за ним следит.