Тогда он решительно встал с кровати и потянул за покрывало. Настя поехала вместе с ним.
— Куда? — пробормотала она, подсовывая покрывало себе под ухо. — Я сплю. Я не хочу никуда ехать.
Кирилл перестал тянуть и некоторое время постоял в задумчивости. Замычав, Настя подтянулась повыше, и проклятое покрывало свалилось, наконец, на пол. Кирилл лег и накрыл их обоих одеялом. Сразу стало тепло, и Настя повернулась и обняла его. От ее волос пахло виски.
Почему? Она не лила себе виски на голову.
— Господи, как хочется спать, — пробормотала она, — хорошо, что мы напились, правда?
— Отлично, — согласился Кирилл. Ему было жалко, что она спит. Как будто он обнаружил, что у него украли что-то очень личное. Так оно и было. Проклятая бутылка с виски украла у него ночь.
Зря они напились.
Настя ровно и почти неслышно дышала ему в шею. Все трудные и неповоротливые мысли, которые ему не удавалось додумать до конца, под действием виски стали легкими и скользкими, как маленькие речные змейки. Нет, как летние тени над теплой водой. Лежать рядом с Настей было приятно.
Они молодцы, что напились.
Какой-то дурак вдруг стал дрелью сверлить голубое небо у них над головой. Дрель визжала и вибрировала.
Посверлит-посверлит и перестанет. А потом опять Кирилл открыл глаза и уставился в цветастый полог.
Дрель опять заработала, и он сильно вздрогнул.
В нагрудном кармане рубахи, которую он так и не снял, звонил мобильный телефон. Звонил и заходился припадочной дрожью. В инструкции это называлось «режим вибрации».
Кирилл схватился за карман и, путаясь непослушными пальцами, с трудом вытащил трубку.
— Выключи будильник, — пробормотала Настя, — надоел.
— Алло, — сказал Кирилл, — алло!
— Кира, добрый вечер, — заговорили в трубке бодро, — это мама.
— Мама? — переспросил Кирилл, наскоро приспосабливая губы к произнесению звуков.
— Мама. Где ты находишься?
— Я нахожусь в кровати, — сказал Кирилл, отчаянно пытаясь сообразить, что происходит, — я в ней сплю.
— Спишь?! — изумились в трубке, как будто он сказал, что пляшет голым на крыше небоскреба на Пятой авеню. — Как спишь?!
— Мама, что случилось? — Сквозь легкие и скользкие алкогольные тени в голове вдруг пробилось сознание, что ему звонит его мать, а время два часа ночи. — Мама!
— Мама пришла? — сонно спросила рядом Настя и натянула на голову одеяло.
— Кира, как ты можешь спать?! — воскликнула мать, и Кирилл понял, что опять ничего не понял.
Алкогольные тени стали пугающе быстро таять. Под ними оказались зазубренные горные пики, на которые он стремительно падал.
— Мама, что происходит? Что случилось?
— Ты что, не знал, что Зинаида должна сегодня родить?!
Какая Зинаида? Кого родить?
Со всего размаху он врезался черепом в горные пики, по всей голове разлетелись каменные осколки, но он стал соображать.
Зинаидой звали одну из сестер. Он понятия не имел, когда она должна родить.
— Мама, у вас проблемы? Почему ты звонишь ночью?
— Зинуша родила мальчика, — сообщила мать гордо, — у нас родился первый внук. Мы ждали, что ты приедешь.
— Куда приеду? — Он сел в постели, придерживая голову рукой, чтобы не отвалилась. Камни громыхали и перекатывались внутри. — Зачем приеду?
— Поздравить Зинушу и Виктора, разумеется. Не мог же ты и вправду забыть, что твоя сестра должна родить.
Ни о чем он не забыл. Он просто этого не знал.
— Приезжай, Кира, — добрым голосом говорила в трубке мать, — вся наша семья соберется. Все наши дети. Приезжай, сынок. Отец не возражает.
— Мам, все в порядке? — спросил Кирилл еще раз. Он так и не понял, зачем она звонит.
— Да-да, все отлично. Она родила, мальчик — богатырь. Четыре килограмма. Я уже всем позвонила, и все обещали утром приехать. Так что мы тебя ждем.
— Мам, я в отпуске, — пробормотал он, — далеко. Я не приеду. Ты… поздравляй ее от меня. И этого… как его… Виктора. Когда вернусь в Москву, я им пришлю подарок. Хорошо?
— Что — хорошо?! — переспросила мать, переходя в обычную для их разговоров друг с другом тональность. — Что хорошо, Кира? Это же твоя сестра, и она только что родила! Вся семья собирается вместе, а ты говоришь про какой-то подарок!
— Мама, я не в Москве. Я говорил тебе, что уезжаю в отпуск. Ты что? Забыла?
— Я тебе не поверила, — сказала мать совершенно серьезно. — Как ты мог уехать, если знал, что Зинуша должна родить?
— Но ведь это не я должен был родить!! — завопил Кирилл. — Два часа ночи, мама! Я сплю! Я выпил и сплю! Ты меня не слышишь?
— Ты пьян, — констатировала мать, — вот оно в чем дело. Ты пьян.
— Я был пьян, и мне было хорошо, — пробормотал Кирилл. Во рту было сухо. Так сухо, что казалось, сейчас лопнет кожа на небе. — Все, мам. Спокойной ночи. Если надо, я завтра могу ей позвонить. Поздравить.
— Куда позвонить? Она в больнице.
— Ну, когда выйдет из больницы. Все, да?
— Теперь ты стал пить, — произнесла мать тоном епископа времен святой инквизиции, обвиняющего очередную ведьму, — все к этому шло. Сначала деньги, потом заграница, теперь алкоголизм. Сына мы потеряли.
— Ну и бог с ним, с сыном, — проскулил Кирилл.
— Кира, ты должен бросить пить. Ты себя окончательно погубишь. Ты должен бросить пить, отказаться от своих денег и зажить нормальной человеческой жизнью. Ты гибнешь, Кира. Господи, все мои дети выросли нормальными людьми, и только ты один нас предал! Ты продал все идеалы за деньги, Кира, и теперь поплатишься. Ты еще горько пожалеешь, что не слушал нас, а мы…
— Мам, я не могу тебя слушать. Я спать хочу.
— Немедленно приезжай! — выкрикнула мать. — Приезжай или считай, что у тебя нет семьи, а мы будем считать, что у нас нет сына! В конце концов нам нужно объясниться. Ты должен пообещать, что не сделаешь деньги целью своей жизни. Ты должен пообещать, что сменишь работу. Ты должен понять, что есть вещи, куда более важные, чем материальная выгода.
— Мама, я все продал и всех предал. Последняя машина, которую я купил, стоит тридцать тысяч долларов. Следующую я куплю за пятьдесят, а потом за сто. Потому что это моя жизнь, мама! Потому что я уже пожил вашей, и я ее ненавижу! Не-на-ви-жу!!! Я вкалываю как бешеный с утра до ночи, а вы все сидите в помойке и толкуете друг другу, что деньги для вас не главное! Они не главное, когда они есть, мама! Вот для меня они почти уже не главное. Я могу жить как хочу, потому что для меня они много лет были главным! Они мне снились во сне — целые горы денег, и я хотел их больше всего на свете. И мне наплевать, что именно вы с отцом об этом думаете! И мне наплевать, если это не укладывается в ваше представление о порядочности!
— У меня больше нет сына по имени Кирилл, — сказала мать четко и ясно, — можешь забыть наш телефон и адрес.
— Пока, — попрощался Кирилл.
Нужно было срочно выпить воды, чтобы горячие камни не прожгли дыру в костях и не вывалились из головы на пол.
Откинув штору, он вышел на балкон, где стояли цветочные горшки и маленькое жестяное ведерце с грибом на голубой эмали. Дождь налил в ведерце воды, и Кирилл долго пил ее, отплевываясь от плавающих цветочных лепестков. Вода пролилась на грудь и живот, и ему полегчало.
— Что случилось? — спросила Настя, когда он шагнул в комнату. — Почему ты орал?
— Моя сестра родила мальчика, — буркнул он, — я ее поздравлял.
— Это она звонила?
— Звонила моя мать.
— А почему ты орал?
— Потому что я устал от них, — сказал Кирилл злобно и через голову содрал мокрую рубаху, — я устал от них, как только родился. Я никогда их не понимал, а они никогда не понимали меня.
— Почему?
— Настя, я не могу говорить об этом в три часа ночи. — Он с размаху сел на кровать. — Потому что я ненавижу бедность, а у меня всю жизнь были одни штаны. Я на танцы не ходил из-за этих проклятых штанов!
— При чем тут штаны?
— При том, что я не понимаю никакой идейной бедности!
— У вас была идейная бедность?
— У моих родителей восемь детей, — сказал он злобно, — у меня еще четыре сестры и три брата. Они, видишь ли, хотели много детей! Они так решили, когда поженились. Они задались целью воспитать совершенно особенных людей. Необыкновенных. Свободных от мещанских предрассудков. И воспитали кучу уродов. Меня в том числе.
— Ты не урод.
— У нас все было не как у всех. Новых детей не заворачивали в пеленки, потому что в дикой природе дети растут совершенно голыми. Они лежали голые и синие на коричневых клеенках, это я помню очень хорошо. Старшие дети должны были все делать согласно расписанию, составленному отцом. С утра мы выбегали во двор и делали зарядку — дождь так дождь, снег так снег. Когда я начал соображать, стал прикидываться больным, но отец был убежден, что свежий воздух лечит все болезни, и я тоже выбегал. Ты можешь себе представить, как посреди московского двора кучка сумасшедших зимой и летом делает приседания и обтирается снегом?! На нас смотрели, как на дрессированных макак, а мы знай себе приседаем! Дома у нас был турник, и, проходя под ним, каждый должен был три раза подтянуться. Шесть раз прошел, восемнадцать раз подтянулся. Дома никто не носил никакой одежды, только трусы. Это изобретение не моих родителей, а каких-то еще убогих, у которых тоже было штук пятнадцать детей, и они написали книжку про воспитание. Это очень вдохновило моих родителей. Они тоже решили писать, но почему-то не написали. Никогда в жизни у меня не было ничего своего, понимаешь? Я спал в чьей-то кровати, и накрывался чьим-то одеялом, и носил чьи-то штаны, и играл в чьи-то игрушки! А взаимовыручка! Я ее ненавидел! Отец считал, что старшие обязаны помогать и наставлять младших, а на самом деле мы просто друг друга лупили. За все. За кусок мармелада, за хлеб с маргарином и просто от злости, потому что невозможно жить вчетвером в тринадцатиметровой комнате. Ты хоть представляешь себе, что такое восемь детей и двое взрослых на двух зарплатах и пособиях?