"Они и не ведают, отчего меня переполняет благодарность... они и не ведают, за сколь многое мне должно благодарить...
Однако не знают они и того, как я была порочна, ибо здесь, в том священном месте, я думала о том, кого люблю..."
И тут, невзирая на всю ее радость, сердце вновь пронзила боль: "Вот теперь он увидит, что я ношу ребенка Артура, и сочтет меня безобразной и вульгарной и никогда больше не посмотрит на меня с тоской и любовью..." И даже при том, что сердце ее переполняло ликование, Гвенвифар вдруг показалась самой себе ничтожной, ограниченной и унылой.
"Артур сам дал мне дозволение, и мы могли бы обладать друг другом хотя бы однажды, а теперь... никогда... никогда... никогда..."
Гвенвифар закрыла лицо руками и беззвучно зарыдала, уже не задумываясь, наблюдает за нею настоятельница или нет.
В ту ночь Игрейне дышалось так тяжко, что она даже не могла склонить голову и отдохнуть; ей приходилось сидеть прямо, облокачиваясь на подушки, а хрипы и кашель все не прекращались. Настоятельница принесла ей настоя для очистки легких, но Игрейна сказала, что от снадобья ее лишь тошнит, и допивать его отказалась.
Гвенвифар сидела рядом со свекровью, изредка задремывая, но, стоило больной пошевелиться, и она тут же просыпалась и подносила ей воды или поправляла подушки, устраивая Игрейну поудобнее. В комнате горел лишь крохотный светильник, но луна светила ослепительно-ярко, а ночь выдалась такой теплой, что дверь в сад закрывать не стали. Мир заполнял неумолчный глухой шум моря: то волны накатывали на скалы где-то за пределами сада.
- Странно, - отрешенно прошептала Игрейна наконец, - вот уж не думала, что вернусь сюда умирать... Помню, как одиноко, как безотрадно мне было, когда я впервые приехала в Тинтагель - словно вдруг оказалась на краю света. Авалон казался таким прекрасным и светлым, и весь в цвету...
- Цветы есть и здесь, - промолвила Гвенвифар.
- Но не такие, как у меня дома. Почва здесь уж больно бесплодная и каменистая, - вздохнула она. - А ты бывала ли на Острове, дитя?
- Я обучалась в обители на Инис Витрин, госпожа.
- На Острове чудо как красиво. А когда я приехала сюда через вересковые пустоши, здесь, среди высоких скал, было так пустынно и голо, что я испугалась...
Игрейна слабо потянулась к снохе, Гвенвифар взяла ее за руку и тут же встревожилась: рука была холодна как лед.
- Ты - доброе дитя, - промолвила Игрейна, - приехала в такую даль, в то время как родные мои дети прибыть не смогли. Я же помню, как ты страшишься путешествий, - а ведь отправилась на край земли, и притом беременная!
Гвенвифар принялась растирать заледеневшие руки в своих.
- Не утомляй себя разговорами, матушка.
С губ Игрейны сорвалось нечто похожее на смешок, но звук этот тут же потонул в хрипах.
- Да пустое, Гвенвифар, сейчас-то уже все равно! Я была к тебе несправедлива - ведь в самый день твоей свадьбы я пошла к Талиесину и спросила его, не сможет ли Артур каким-либо образом уклониться от этого брака, не запятнав себя при этом бесчестием.
- Я... я этого не знала. Но почему?
Молодой женщине почудилось, будто Игрейна на миг замялась, подбирая слова, хотя кто знает, может статься, у больной просто не хватало дыхания?
- Я уж и не знаю... мне, верно, подумалось, что ты не будешь счастлива с моим сыном. - И вновь забилась в приступе кашля настолько сильного, что казалось, она уже никогда не отдышится.
Но вот кашель утих, и Гвенвифар промолвила:
- Ни слова более, матушка... не позвать ли мне священника?
- К черту всех священников, - отчетливо произнесла Игрейна. - Рядом с собою я их не потерплю - ох, дитя, да не пугайся ты так! - Минуту-другую она лежала неподвижно. - Ты считала меня набожной да благочестивой: еще бы, на закате жизни я удалилась в монастырь! А что еще мне оставалось? Вивиана хотела, чтобы я возвратилась на Авалон, но я не могла забыть, что именно она выдала меня за Горлойса... Здесь, за садовой стеной, высится Тинтагель - точно тюрьма; воистину, мне он и был тюрьмой. Однако это - единственное место, что я могу назвать своим. И кажется мне, что право это я завоевала тем, что здесь вынесла...
Больная вновь надолго умолкла, хватая ртом воздух.
- Ах, если бы только Моргейна приехала ко мне... - наконец выговорила она. - Она же обладает Зрением, ей должно бы знать, что я при смерти...
Гвенвифар видела: в глазах Игрейны стоят слезы. Растирая ледяные руки, что вдруг затвердели, сделались жесткими, точно холодные птичьи когти, молодая женщина мягко проговорила:
- Я уверена, если бы она только знала, она бы непременно приехала, дорогая матушка.
- Не знаю, не знаю... Я отослала ее от себя, отдала в руки Вивианы. Хотя отлично знала, как жестока Вивиана порою и что она использует Моргейну столь же безжалостно, как использовала меня, ради благополучия здешней земли и во имя собственной жажды власти, - прошептала Игрейна. - Я отослала ее прочь, ибо мне казалось, что, если выбирать из двух зол, пусть лучше живет на Авалоне в воле Богини, нежели попадет в руки к чернорясым священникам, которые приучат ее к мысли о том, что она - воплощение порока и греха только потому, что женщина.
Гвенвифар, до глубины души потрясенная, растирала в ладонях ледяные руки больной, подкладывала в ноги горячие кирпичи; однако и ступни тоже сделались холодны как лед. Молодая женщина взялась было массировать и их, но Игрейна сказала, что ничего не чувствует.
Гвенвифар поняла, что должна попытаться еще раз.
- А теперь, на пороге смерти, не хочешь ли побеседовать с кем-нибудь из священников Христа, матушка?
- Я уже сказала тебе: нет, - отозвалась Игрейна, - иначе, спустя все эти годы, пока я молчала, чтобы сохранить мир в доме, я, чего доброго, наконец выложу им все, что на самом деле о них думаю... Я любила Моргейну, оттого и отослала ее к Вивиане, чтобы хотя бы она ускользнула от их власти... - На больную вновь накатил приступ удушья. - Артур, - промолвила она наконец. - Никогда-то он не был моим сыном... он - дитя Утера... лишь надежда наследования, не больше. Я всей душой любила Утера и рожала ему сыновей, потому что для него это так много значило: обзавестись сыном, который пойдет по его стопам. Наш второй сынок... он умер вскорости после того, как перерезали пуповину... его, кажется, я могла бы полюбить сама по себе, так, как я любила Моргейну... Скажи, Гвенвифар, мой сын упрекал ли тебя за то, что ты до сих пор не родила ему наследника?
Гвенвифар опустила голову, чувствуя, как на глазах вскипают жгучие слезы.
- Нет, он всегда был так добр ко мне... ни разу меня не упрекнул. А однажды даже сказал, что не зачал ребенка ни с одной женщиной, хотя знал многих, так что, возможно, вина здесь не моя.
- Если он любит тебя ради тебя самой, так он просто бесценное сокровище среди мужчин, - отозвалась Игрейна, - и если ты сумеешь сделать его счастливым, так тем лучше... Моргейну я любила, ибо кого, кроме нее, могла я любить? Я была совсем юна и так несчастна; ты и представить себе не можешь, как тяжко мне приходилось той зимой, когда я родила ее: одна-одинешенька, вдали от дома, еще совсем девочка... Я боялась, что она будет сущим чудовищем: я ведь весь мир ненавидела, пока ее носила; а она оказалась чудо какая хорошенькая: серьезная, разумная, дитя фэйри, да и только. За всю свою жизнь я любила только ее да Утера... где она, Гвенвифар? Где она, если не хочет приехать к умирающей матери?
- Моргейна наверняка не знает, что ты больна... - сочувственно отозвалась Гвенвифар.
- Но как же Зрение? - воскликнула Игрейна, беспокойно ворочалась. Где же она есть, что не видит: я умираю? Ох, понимала же я, что она в серьезной беде, еще на коронации Артура понимала, и ведь не сказала ни слова, не хотелось мне ничего знать, казалось мне, я испила довольно горя, и ни слова не сказала я, когда она во мне так нуждалась... Гвенвифар, скажи мне правду! Что, Моргейна родила ребенка - неведомо где, в одиночестве, вдали от всех, кто ее любит? Говорила ли она с тобою об этом? Значит, она ненавидит меня, раз не приехала ко мне даже теперь, когда я при смерти, лишь потому, что я не высказала вслух все мои страхи о ней на Артуровой коронации? А, Богиня... я отреклась от Зрения, дабы сохранить мир в доме, ведь Утер был приверженцем Христа... Покажи мне, где мое дитя, моя доченька...
Гвенвифар удержала ее на месте.
- Тише, матушка, успокойся... все в воле Господней. Не след тебе призывать здесь бесовскую Богиню...
Игрейна резко села на постели; невзирая на ее недужное, одутловатое лицо и посиневшие губы, она смерила сноху таким взглядом, что Гвенвифар вдруг вспомнила: "Ведь и она тоже - Верховная королева этой земли".
- Ты сама не знаешь, что говоришь, - промолвила Игрейна, и в голосе ее звучала гордость, и жалость, и толика презрения. - Богиня превыше всех ваших прочих богов. Религии приходят и уходят - как уже убедились римляне и, вне сомнения, убедятся христиане, но Богиня превыше их всех. - Больная позволила Гвенвифар уложить себя на подушки и застонала. - Кабы только согреть мне ноги... да, знаю, знаю, ты положила горячие кирпичи, вот только я их не чувствую. Когда-то прочла я в одной старинной книге, что дал мне Талиесин, про ученого, которого заставили выпить цикуту. Талиесин говорит, мудрецов всегда убивают. Жители далекого юга распяли Христа; вот так и этого святого и мудрого человека заставили выпить цикуту, потому что короли и чернь сказали, он, дескать, учит лживым доктринам. Так вот, умирая, он говорил, что холод поднимается вверх по его ногам; и так испустил дух... Я цикуты не пила, но чувствую то же... а теперь вот холод дошел до сердца... - Игрейна вздрогнула и застыла; и на миг Гвенвифар почудилось, будто она перестала дышать. Но нет, сердце еще билось - вяло и слабо. Однако Игрейне не суждено было заговорить снова; она лежала на подушках, хватая ртом воздух, и незадолго до рассвета хриплое, неровное дыхание оборвалось совсем.