— Киев — мать городов русских? Какая, к черту, мать, если он мужского рода?
— Русь опетушённая, гы-гы-гы…
— Позволь-позволь! Киевская Русь! Это ж издевательство… Это все равно что сказать: Парижская Англия…
— Издевательство не издевательство, а на Хохлому претендуют!
— Чего-о?!
— Того! Ты вслушайся: Хохлома. В переводе — «мать-Украина». Стало быть, говорят, наша исконная территория…
Артёму остро захотелось вмешаться в спор, но делать этого не следовало ни в коем случае. Во-первых, никто его в таком гаме не услышит — глотки-то луженые! А во-вторых, хоть они и бисексуалы, а Стратополоха в своих рядах не потерпят.
Жаль. Литератору было что сказать. О том же, к примеру, Владимире Красно Солнышко. Действительно, странная складывается картина: князь — Киевский, а богатыри у него — сплошь наемники-великороссы. Алеша — из Ростова, Добрыня — из Рязани, Илья — из Мурома. Ежели покопаться, глядишь, и сызновский кто сыщется…
Сквозь приваренную к опорам нарочито грубую решетку виднелась площадь и часть примыкающей к ней улицы. Вот из-за угла торгового комплекса «Электра» показался человек. Высокий, плечистый, светлобородый и светлоглазый, вообще похожий на викинга, он стремительно шел прямиком ко входу в «Последнее прибежище» и странным образом нарушал при этом законы перспективы: приближаясь, уменьшался. Кажущийся громадным издали, достигнув плоского крыльца, стремительный пешеход обернулся в итоге аккуратненьким коротышкой — примерно до плеча Артёму.
Мужественное личико его было исковеркано яростью. Наверное, именно с такой пугающей гримасой берсеркеры грызли перед битвой краешки своих щитов.
Сердце екнуло. Что-то, видать, стряслось.
— Дождались? — зычно вопросил вошедший, останавливаясь в центре веранды. Просто поразительно, как в столь компактном организме мог возникать звук такой силы.
Запнулись все, даже митингующие бисексуалы.
— Поздравляю вас, — язвительно продолжил пришелец. — Нашего Эскулапа опять понесло в вопросы языкознания.
— Неужто на арабскую вязь переходим?
— Нет. Снова на кириллицу.
На крытой веранде отмерли, закрутили головами, растерянно забубнили вразнобой. Гулко и невнятно, как в парилке. Такое впечатление, будто доктор Безуглов нарочно их дразнил. Взял вот и лишил очередного повода к недовольству!
— Суть лечебной методы… — Недобрый вестник слегка возвысил голос, и этого оказалось довольно, чтобы перекрыть крепнущий гомон. — Суть лечебной методы — в замене краеугольного нашего глагола. Причем как в письменной речи, так и в устной… Существительные пока убереглись. Пока!
Оторопелая тишина.
— Как же его заменишь? — вырвалось у кого-то.
— А как Хемингуэй заменял, — в холодном бешенстве пояснил пришелец. — «Я любил ее всю ночь. Я любил ее на ковре. Я любил ее в кресле. Потом я перенес ее на кровать и до утра любил ее на кровати».
Плюнул от омерзения, крутнулся на каблуке и, выйдя вон, двинулся прочь через площадь, с каждым шагом становясь шире в плечах и увеличиваясь в росте.
Дальнейшее потонуло в буйной разноголосице.
— Да уж лучше латиница!..
— Это почему же лучше?…
— Позвольте-позвольте… Да плагиат же! Чистой воды плагиат! Эпштейн…
— Кто Эпштейн?! Я — Эпштейн?…
— Тихо-тихо! Ну-ка отпусти его…
— …ни в какие ворота не лезет! Исконное древнее речение…
— Так ведь… неприличное же…
— Это враги наши сделали его неприличным!
— Оглянись окрест, братка! — взахлеб втолковывал кто-то кому-то. — Все изменилось: одежда изменилась, язык изменился. Что нам досталось неизменным от пращуров? Мат да код…
Затем посреди веранды возник готический дылда. Костлявые кулаки его были воздеты чуть ли не до забранной в железную сетку лампы, а лицо искажено так жутко, что, глядя на него, присутствующие помаленьку прижухли.
— Так это что же? — хрипло выговорил он, дождавшись относительной тишины. — Если я теперь скажу, что люблю Родину…
Все потрясенно переглянулись.
Глава 7. Собеседник
На крыльце веранды, озабоченно заглядывая внутрь, давно уже негромко совещались четыре санитара. Наконец решили, видать, что обойдется, и двинулись по машинам. Окоченевший в напряженной позе официант расслабился, вынул руку из-под стойки бара. Должно быть, все это время держал палец на кнопке вызова.
Чутье не обмануло специалистов: вскоре общий гвалт распался на отдельные гвалтики, так сказать, разошелся по фракциям — и стало заметно тише.
Одному лишь Артёму Стратополоху не с кем было обсудить потрясающую новость. Разве что с самим собой.
Он сидел с озадаченным видом и мысленно менял слова в известных выражениях. Получалось забавно, местами даже изящно. «Любена мать», например. Или, скажем, «залюбись ты в доску».
Кажется, на подборку анекдотов в «Психопате» материала у него теперь наберется с лихвой. Нет худа без добра.
Стратополох повеселел и, опрокинув последние двадцать капель, подцепил на вилку предпоследний кусок селедки. Вилка была пластмассовая — гнучая и тупенькая. Других здесь не подавали. Айхмофобия, вспомнилось Артёму. Навязчивый страх перед острыми предметами.
Правильный страх.
— Вы разрешите к вам подсесть? — послышался несколько сдавленный мужской голос.
Пока Стратополох, силясь ответить, давился закуской, спросивший взялся за спинку свободного стула, попробовал отодвинуть. Не смог, изумился, подергал, однако ножки были привинчены к полу надежно. Такое поведение уже само по себе свидетельствовало о том, что в «Последнее прибежище» незнакомец забрел впервые.
— Прям как в стационаре… — ошарашенно пробормотал он, втискиваясь между столом и стулом.
Он что, бывал в стационаре?
— Зря вы это сделали, — заметил Артём.
— Что именно?
— Сели за мой столик. Теперь с вами здесь никто разговаривать не станет. Кроме меня, конечно.
— А вы что… пария? Изгой?
— Можно сказать и так.
Незнакомец хмыкнул и огляделся, причем сделал это несколько по-шпионски, одними глазами, почти не поворачивая головы. Галдеж еще только шел на убыль, и явление нового посетителя особого внимания не привлекло. Разве что восседающая по соседству троица суровых дам замолчала и перевела неистовые взоры на бесстыжего пришельца.
— Да я и не собирался с ними беседовать, — успокоил тот. — Я только пересидеть, переждать… если вы, конечно, не против.
После таких слов Стратополох был вынужден присмотреться к незнакомцу внимательней. Плотный, прилично одетый субъект, с виду чуть старше самого Артёма. Лицо — смутно знакомое, хотя доверять такому ощущению не стоило. «Толковый словарь психиатрических терминов» квалифицировал подобные шуточки памяти как «симптом положительного двойника», часто сочетающийся «с бредовыми трактовками и явлениями психического автоматизма».
Тем временем взгляд неожиданного соседа упал на последний кусок селедки в пластиковом блюдце — и замер. Залип.
— Вы разрешите? — Не дожидаясь ответа, незнакомец ухватил гибкую тупенькую вилку и с третьей попытки воткнул ее в остаток былой роскоши.
— Нервное, — невнятно пояснил он, жуя. — Слушайте, а вы еще одну не закажете?
— Самому не проще? — холодно осведомился Артём. Тот поперхнулся, выпучил глаза.
— Да откуда ж у меня деньги? — весело поразился он наивности собеседника. — Сами подумайте!
Стратополох растерялся, подозвал официанта и повторил заказ.
— Вы что, скрываетесь? — понизив голос, спросил он, дождавшись, пока ставленник районной поликлиники отойдет подальше.
— Еле с хвоста стряхнул, — возбужденно признался незнакомец, не глядя тыча вилкой в сторону площади. В глазах его играло озорство, свойственное шкодливым старичкам и проказливым детишкам.
Вот только беглых тут недоставало!
— Ну ты нашел куда спрятаться… — Артём только головой покрутил. — Это ж «Последнее прибежище»! Тут санитаров полно! Посмотри, что снаружи делается…
— Скажи, ловко? — просиял беглец. — Кто меня тут искать будет?… Сигареткой не угостишь?
Стратополох угостил его сигареткой.
— А огоньку?
Стратополох поднес ему огоньку.
— Из белья ничего не надо? — поинтересовался он как бы невзначай.
Прикуривающий закашлялся.
— Ну нельзя же так, — сказал он с упреком. Сердито затянулся, помолчал. Потом сипло пожаловался: — Достали врачуги! То не показано, это не показано… Ну пусть побегают поищут!
Вернулся официант, принес рифмующиеся выпивку и закуску. Незнакомец сковырнул о внутренний край пепельницы огонек с окурка, а сам окурок бережно положил в желобок. С видимым наслаждением выцедил пятьдесят граммов и, чуть ли не урча от удовольствия, уплел селедку.