Кабал-Ксиу продолжал завывать, а Священная Пирамида, казалось, налилась свечением, и свечение это, подобное свету луны, что повисла платиновой слезой в блистающей звездами черной небесной реке, набухало энергией и мощью.
Ронин повернулся к лежавшему рядом Мойши.
– Мойши, ты можешь двигаться?
Штурман отрицательно покачал головой.
– Что они с нами сделали? Последнее, что я помню, это Чакмооль…
– Они знали о том, что мы придем, – тихо, одними губами проговорил Ронин. – Наверное, еще до того, как мы добрались до города. Те глаза в джунглях…
– Красные Ягуары?
С вершины Священной Пирамиды донеслось неясное потрескивание, и они разом подняли глаза. Из дверей Храма Тцатлипоки вырвались языки мерцающего бело-голубого пламени, превратившего фигуру Кабал-Ксиу в резко очерченный силуэт. Было в этом огне что-то нездешнее, странное, наводящее благоговейный ужас.
– О, одряхлевшие и уставшие божества, – нараспев продолжал жрец, – ваше время закончилось, ибо пришел катун Долгого Расчета, предсказанный Книгой Балама. Сила ваша угасла и обратилась бессилием…
Языки пламени взвились выше, текучие, серебристые и неестественные до жути. Кабал-Ксиу простер руки к застывшей в безмолвном ожидании луне.
– Время пришло. Настал катун Ке-Ацатля. Рассвет шестой эры…
Ронин моргнул: ему показалось, что высокая фигура на вершине пирамиды пульсирует и увеличивается в размерах.
– Прийди, Ксаман-Балам!
Жидкий огонь плескался у него за спиной.
Послышался скрежещущий рев, тело жреца раздулось, потеряло четкие очертания.
Платиновый свет затопил ночь.
Ронин и Мойши зажмурились, а потом, когда глаза их привыкли к свету и они снова открыли их и взглянули на вершину Священной Пирамиды, их взору предстала такая картина: четыре гигантские фигуры, минуя центральную лестницу – слишком маленькую для таких исполинов, – спускались к подножию пирамиды прямо по огромным каменным уступам ступенчатого сооружения.
– Свершилось, – выдохнула Кин-Коба, нечеловеческое лицо которой казалось еще более странным при неестественном свете. – Ксаман-Балам возродился!
Она повернулась, чтобы взглянуть на Ронина.
– Кто это? – спросил он.
– Тот, Кто Един в Четырех, – торжественно объявил Уксмаль-Чак, шагнув вверх по лестнице. – Тот, кто пережил все катаклизмы эпох. Единый, обернувшийся четырьмя – теми, кто в Старые Времена, когда случился великий потоп, держали четыре угла мироздания, уцепившись за звезды, дабы не кануть в пучину.
Все четверо были на одно лицо: продолговатые сверкающие глаза, непохожие ни на человеческие, ни на звериные; длинные носы, свисающие подобно слоновьим хоботам; узкие, заостренные черепа, блестящие в холодном свете; широкие рты с толстыми, вывороченными губами. Отличались они только цветом одежд. Один был в красном, другой – в белом, третий – в желтом, четвертый – в черном.
Одновременно открылись четыре рта и четыре одинаковых голоса, подобно зловещим раскатам грома, разнеслись по пространству:
– Вот я пришел, неудержимый: Ксиб, Сак, Кан и Эк. После долгих катунов молчания говорит Ксаман-Балам.
При звуке этих голосов Мойши содрогнулся. Четыре фигуры спустились к подножию и остановились на предпоследнем уступе.
– Настал час призвать Тцатлипоку, и когда Он придет, Он опять поведет маджапанов – из сокровенных глубин на землю Чакмооля, в Ксич-Чи, священнейший из городов.
Из храма, где возродился Ксаман-Балам, вырвалась бледно-зеленая вспышка. Вниз обрушилась волна едкой вони.
– Теперь, когда собраны все, кто потребен, наступает минута Священного Жертвоприношения. – Слаженным жестом они показали на Ронина. – Ты будешь играть против сил Тцатлипоки, как это делалось в Старые Времена, ибо без состязания, без кровопролития, освещенного божественной волей, Он не сможет прийти. Ты поднимешься на четвертую ступень.