Но не только хвори заполняли пять с лишним лет, что я была городской знахаркой. Ко мне приходили советоваться по разным делам, что при Нехассе не было заведено.
Здесь я снова должна остановиться. Я никогда не говорю о том, чего не могу объяснить, и с радостью умолчала бы об этом вообще. Но сказать необходимо, хотя, возможно, это будет самое темное место в моих писаниях.
Среди моих умений есть нечто, чего не было ни в Летописи отца, ни в лекарской науке Нехассы. Этому меня не учил никто, и я не знаю этому названия. Не достаточно ли будет сказать, что я вижу то, что большинство людей не видит, и могу то, чего другие не могут? Все это чрезвычайно странно. Читая старые книги, я узнала, что в прошлом бывали случаи, подобные моему, но объяснений, которые там приводятся, я принять не могу. В прошлом ответа я не нашла, а будущее, мое собственное будущее – остается для меня закрытым, хотя читающий мою повесть может усомниться.
Иногда я думала, что мой дар – нечто вроде платы за то, что я калека. Но по чьей воле определяется эта плата и какой ценой? И сколько существует на свете калек без всякой платы? Мне это известно лучше, чем кому-либо. Возможны и другие догадки, которых я не хочу здесь приводить. Но это не от дьявола. Дьявола я не знаю и не видела. Но если оно от Бога, то почему так беспросветно темна в последний год была моя жизнь? Почему Он не посылает мне светлых видений? Это отчасти убеждает меня, что причиной всему – лишь я сама. Иные силы здесь не причем. Дальнейшие рассуждения могут смутить умы, и больше о моем умении здесь ничего не будет сказано.
Итак, я жила в родительском доме и родном городе, не причиняя никому зла и пользуясь доброй славой. Нельзя сказать, чтоб эта слава приносила много дохода, но при том, что ем я мало, а одеваюсь просто, я ни в чем не нуждалась. А посему я не видела причин менять свои привычки и образ жизни. Я была еще достаточно молода, чтобы не беспокоиться о преемнике. Нет, мысль о предназначении не мучала меня тогда. Возможно, потому, что истинное свое предназначение я уже исполняла. Вот оно – защищать, а не разрушать. Пусть это запомнит тот, кто решит дочитать мою рукопись до конца.
Вероятно, я слишком много пишу о тех ничем не примечательных годах. Я и сама не думала, что буду так часто вспоминать времена, когда я делила свои занятия между собиранием трав и разбиранием дрязг среди соседей. Помочь, утешить, унять боль и прояснить мысли… Пожалуй, я была тогда счастлива, если человек, одолеваемый вечным беспокойством духа, вообще может быть счастлив. Беспокойство? Это слово удивило бы тех, кто знает меня. Они склонны отождествлять его с крикливостью, плаксивостью, Бог знает чем. Никто из ныне здравствующих не слышал, чтобы я повышала голос. Но я-то знаю. А не причинять зла мне было легко. Предположим, я была уродом, но я не чувствовала себя им. Над уродами смеются, а надо мной никто не смеялся. Уроды все злые, а разве я была злой? Я и сейчас, когда пишу эти строки, не могу назвать себя злой. Но было время, когда я злой – стала. А это – как оспа. Болезнь прошла, рубцы остались. Сколько рубцов у меня на душе, знает лишь Бог. Но разум… он чист, и, кажется, только укрепился.
Ладно, оставим это. Могут подумать, что я чрезмерно выхваляю себя, строя невесть какую праведницу. Нет. Хотя я вела жизнь аскетическую, к праведникам я себя никоим образом не причисляю. Люди, по большей части, не знают разницы между добром и злом, но для меня различие между ними всегда было даже слишком ясно. И тем не менее (может быть, именно потому), ради конечного добра я совершала поступки, которые иначе как дурными назвать не могу. Не от незнания – вот что я говорю, от знания многого я так поступала. Здесь я заканчиваю свое не в меру растянувшееся вступление и перехожу к описанию событий, ради которых затеян этот рассказ.
Зимой, о которой я веду речь, снег начал падать с вечера Дня Всех Святых, и шел потом неделю кряду. Мороза не было; не было и ветра. Погода стояла тихая. В тот день, ближе к вечеру, ко мне пришел медник с соседней улицы и его дочь. Дело шло об ее замужестве. Жених был выгодный, но запрашивал непомерно большое приданое, и отец хотел отказаться от брака, однако девица уперлась, и, чтобы разобраться, кто прав, и решить, что предпринять, они направились за советом ко мне.
Такие разговоры никогда быстро не кончаются, и, когда они ушли, давно стемнело. Провожая их, я заметила, что ни в одном из ближних домов уже не горит огонь. Спать я не собиралась, а решила заняться своими делами. Пора было обновить запас снадобий, и я поднялась на чердак Там у меня сушились травы. Я вспоминаю, как хорошо они были разобраны и разложены, с какой любовью и старанием, и все там было приятно и зрению, и обонянию – с закрытыми глазами я нашла бы то, что хотела, и мне становится грустно от того, что все это пропало, хотя это неразумно – с тех пор в моей жизни случались потери пострашнее.
Итак, я взяла, что мне было нужно, и, когда спустилась, услышала, что в дверь стучат. К знахарке редко приходят ночью, она же не ведьма, и таиться здесь нечего, однако бывают случаи, когда на время не смотрят – трудные роды или что подобное. Но я сразу догадалась, что тут причиной не болезнь – слишком тихо стучали. Осторожно, чтобы не разбудить соседей. И мне это не понравилось – Бог знает почему. И все же дверь я отперла. На улице продолжал тихо падать снег, и стоял человек среднего роста в плаще с капюшоном. Капюшон был надвинут на самый нос.
– Ты – Карен-лекарка, – сказал человек. Он не спрашивал, а утверждал, и это мне тоже не понравилось.
– Так меня зовут.
– У меня к тебе дело.
– Говори.
– Не здесь. В доме.
– Я не пускаю в дом мужчин по ночам.
– Дело мое тайное. О нем никто не должен слышать.
– Скажешь в сенях. – Я поняла: он предпочитал, чтобы его не только не слышали, но и не видели. Дальше я его не собиралась пускать.
Он поднялся по ступенькам. Я встала, загораживая ему путь вглубь дома.
– Я слушаю.
– У тебя в доме есть книги. Это всем известно.
– Дальше.
– Я хочу купить кое-что.
– Мои книги непродажные.
– Я плачу золотом. – Под плащом что-то звякнуло. Было тепло, но капюшон он не снимал, и я уже догадывалась, почему. Я успела разглядеть небритый подбородок, острый хрящеватый нос и длинные темные волосы. Он все время пытался заглянуть мне за плечо, и это было неприятно. Он не нравился мне все больше и больше. В таких случаях я обычно полагаюсь на свое чутье, и пока не было случая, чтоб оно меня обмануло.
– Что ты хочешь купить?
– Пропусти меня, я посмотрю и выберу.
– Нет.
– Как так?
– Я не пускаю чужих к моим книгам, скажи, что тебе нужно, я вынесу и покажу.
Наконец до него дошло, что таким путем он ничего не добьется. Он хмыкнул. Решился.
– Ладно. Давай начистоту. Скажу тебе сразу – мне нужна Черная Летопись тайных сокровищ, пещер и укреплений, оставшихся от древних.
Он, видимо, давно заучивал название и произнес его со значением.
Но я и глазом не повела.
– Учти, помешанных я не лечу.
– Я знаю, что она у тебя есть. Ты никому ее не продавала. Оставила себе, ясно. Но одна ты ничего не найдешь, сил не хватит. Предлагаю сто солидов сейчас и пятьдесят, если я не смогу ее прочесть. А сокровища, когда я найду их, – пополам.
Сто золотых – огромная сумма для наших бедных краев, почти непредставимая. Денег было мало, и ходили они, по большей части, в серебре, да и то – в городе. В деревнях люди вообще не видели денег.
– Ты явно бредишь, пришелец. Какая летопись, какие сокровища?
– Ты прекрасно владеешь собой. Но провести меня тебе не удастся. Я знаю обо всем от твоего отца, кровельщика. Если не веришь, могу сказать, как это было.
Я промолчала.
– Он лежал, вокруг все суетились, и на меня никто особо не смотрел. А он бормочет… Я нагнулся. Он говорил на западном диалекте, я его не слишком хорошо разбираю, и очень тихо, но все же я сумел понять, что он поминает Черную Летопись, которая хранится у его дочери.
Я ничего не говорила, и он продолжал.
– Тогда мне пришлось срочно убраться из города, и я не успел тебя разыскать… да и не соображал я тогда толком ничего…
– А сейчас ты соображаешь толком? Или бред умирающего принял за Святое Писание?
– Ты меня не сбивай! Я даром времени не терял, хоть и туговато бывало в эти годы. Ходил, расспрашивал, наконец, уяснил. Уясни и ты Тебе, слабой и чахлой, лучше выхода нет, чем поделиться со мной. Тем более, что я предлагаю тебе кучу денег.
– Советую оставить деньги при себе и уходить подобру-поздорову.
– Это ты что, грозишь мне? Я же тебя одним пальцем раздавлю, как козявку, немочь ходячая, а вот решил сделать милость, предложил честную сделку, но могу передумать, хотя бы и сейчас, и никакие знахарские наговоры тебе не помогут!
Он дернулся вперед, при этом капюшон у него немного съехал, и, глядя, как у него зачесаны волосы, я утвердилась в своей догадке. Под плащом у него был тесак, но он не стал его вынимать, рассчитывая, что я и так испугаюсь, однако у меня за дверью на бочке всегда лежал топор, и я стояла так, что он у меня был как раз под рукой.