– Похвально, похвально. А не боитесь, что некие… – он задумчиво пожевал губами, – времена вернутся? Ведь Иосиф Виссарионович еще до войны уничтожил почти весь тогдашний дипломатический корпус… У вас могут возникнуть непредвиденные трудности.
Андрей трудностей не боялся. Он привык к ощущению легкости жизни. Школьные предметы подчинялись ему с праздничной готовностью, стройные вехи нескучных замыслов уверенно вели далеко, выстроившись вдоль жизненного пути как телеграфные столбы. Андрея ждали полные блестящих открытий поездки, великолепные репортажи и читатели с номерами «Правды» в руках. Народ с восторгом повторял остроумные высказывания из аналитических статей А. Гусева. С особой приятностью предвкушал А. Гусев заполнение дневника путешествий, возвращение домой и работу над текстами выступлений перед рабочими на заводах (и на мамином машиностроительном, конечно). О чем? Разумеется, о бедственном положении людей в империалистических странах и победном шествии Советского Союза в несовершенном мире, где все еще жалко трепещет уходящий в прошлое капитал.
В Москву Андрей отправился на другой день после выпускного вечера: вступительные экзамены в Институте международных отношений начинались раньше, чем в других вузах. Мама дала адрес какой-то третьедесятой на киселе родственницы, и та позволила абитуриенту поселиться у нее до осени. Он собирался хорошенько ознакомиться со столицей и подготовиться к поступлению непосредственно на месте, не сомневаясь, впрочем, в успехе. Не сомневались в нем ни мама, ни классная руководительница. Андрей чувствовал себя полководцем в начале открытых дорог – пришел, увидел, победил!..
Честолюбие круглого отличника сразу же и было посрамлено. Строгая женщина в приемной комиссии осведомилась о рекомендации из райкома комсомола, которую он не подумал взять, и покачала головой:
– Что ж вы о главном не позаботились? Извините, без комсомольского направления я не могу принять ваши документы.
Андрей силился понять, почему он, явившийся одним из первых, с идеальным аттестатом, превосходной характеристикой и отменным здоровьем, не соответствует этому учебному заведению, и не понимал. Какая-то бумажка оказалась значительнее его несомненных достоинств. Норовила встать между ним и институтом непробиваемой стеной.
– Мне пришлют рекомендацию, раз она так нужна, – сказал Андрей.
Взглянув на него внимательно, женщина скептически пожала плечами и вместо ожидаемых слов ответила:
– До свидания.
Он продолжал стоять, униженный, ошеломленный, с красным лицом, словно ему поставили двойку за несданный экзамен. Плохих оценок он никогда не получал.
– До свидания, – повторила женщина утвердительно. Ничего не объяснила, но всем своим корректно-категоричным видом ясно дала понять, что никакие рекомендации положения не спасут, даже если Андрей добудет их сто штук. То есть дело совсем не в бумажках, сообразил он и запоздало откликнулся:
– До свидания.
Как же скоро начались непредвиденные трудности, о которых предупреждал старый учитель! Все вокруг было заполнено удушливой вежливостью так плотно, что Андрею захотелось вскочить на подоконник и выброситься из окна – полететь туда, где нет ничего необъяснимого. Но он, собрав остатки слабеющей воли, взял себя за шиворот, кое-как оторвал ботинки от пола и, выбравшись за дверь, вслепую побрел по Метростроевской. Все красиво расставленные впереди вешки закрыл перед ним гипотетический шлагбаум с вполне отчетливой надписью «Посторонним вход воспрещен».
Андрей плелся пешком, наобум ехал в автобусах, с трудом вдыхая растопленный зноем воздух, будто двигался в водолазном шлеме. В голове скопился углекислый газ безответных вопросов, в висках звенели куранты: досви-дан-динь-дон… досвидан… Душу разъедала обида. Какого черта они звенят?! Прощай и навеки заткни варежку, несбыточная мечта! Андрей бежал по незнакомым заулкам, чтобы выветрить из головы бессмысленные вопросы и звон. Остановился, когда грудь задышала со свистом, как сдувшийся на глубине резиновый круг. Красный в белый горох спасательный круг, подаренный отцом в детстве… Спасай себя сам.
Легкие восстанавливались надсадно, в глазах скакали кометы – так и бывает после всплытия со дна. Дыша острым воздухом жизни, Андрей принял решение, на самом деле ничего не решающее: он заберет у «кисельной» родственницы свой рюкзак, но не вернется домой в Пермь. Времени подумать, где и на что жить, у него предостаточно. До тех пор пока не определится к дальнейшему, он не сможет по-прежнему открыто и спокойно смотреть маме в лицо.
Пылающая боль неудачи приутихла, и Андрей похвалил себя, что сумел сдержать слезы. Пора становиться взрослым. Кажется, он им уже стал. Жизнь не кончилась, надо просто избавиться от болезненного ощущения второсортности и отсева. Оглядевшись, он увидел в витрине книги, рассыпанные изысканно-небрежным веером. Сердце радостно екнуло: книжный магазин! Это был добрый знак. Страстный читатель, Андрей поглощал все печатное, включая периодику, в большом количестве, на бестолковый современный манер.
На углу здания о чем-то беседовали двое: коренастый мужчина в полотняной кепке и высокий бородатый. Андрей приблизился. Хотелось к людям, – не к той толпе, что безучастной лавиной обволакивала его со всех сторон, а к отдельно стоящим человекам. Путь преградила каменная урна. Хорошо, он опомнился, разговор мужчин в любом случае не предназначался для чужих ушей. Собеседники не заметили незваного слушателя за углом, хотя «кепка», почудилось, оглянулся с опаской.
– У нас после Шолохова сплошное село, – донесся приглушенный басок бородатого. – Кого ни возьми – одно и то же: война, колхоз, председатель, сеял-веял – фиг собрал…
– Эта штука сейчас посильнее, чем «Фауст» Гете, – поддакнул, усмехаясь, «кепка» и быстрым движением перехватил у бородатого из рук вынутую из-за пазухи книгу.
– Вольфовское издание. Ваш недостающий экземпляр.
– Спасибо. – Коренастый любовно погладил папку, в которую сунул приобретение, и пропал в толпе.
Андрей не решался сойти с места: бородатый мог заподозрить слежку. Тот постоял, весело покачиваясь с носка на пятку, и вошел в дверь.
Магазин оказался букинистическим. С наслаждением роясь на полках, Андрей возблагодарил книги за отсрочку нового приступа отчаяния. Взгляд привлекла красно-черная обложка с искусно подклеенным краем – Рэй Брэдбери, «451 градус по Фаренгейту». Распахнув наугад страницу, Андрей прочел: «Вы уже поумнели, Монтэг», и с удовольствием повторил фразу вслух. Едва научившись читать в пять лет, он часто так делал – открывал и проговаривал по складам первое попавшееся предложение. Почему-то верил: утвержденные в буквах слова обретают смысл прорицания. Часто бывало, что подсказанное книгой действительно сбывалось.
– О, вам повезло, – раздался из-за плеча только что слышанный басок. – Пятьдесят шестой год, «Иностранная литература», а нынче Рэя выпустило издательство «Мир». Кто-то купил свежее издание и сдал старое.
– Хорошая книга?
– Отличная вещь, почти о нашей стране! – воскликнул бородатый. – Берите, не задумываясь.
Они разговорились и на улицу вышли вместе.
– В Молотове[18] рожденный, – улыбнулся бородатый, узнав, откуда Андрей приехал. – Ох уж этот зуд переименования! Я вот родился на Воздвиженке, юность провел на Коминтерна, женился на улице Калинина… Теперь жена с сыном живут в моей квартире на проспекте, а все это одно и то же место, где мы сейчас стоим.
Так Андрей познакомился с Валентином Марковичем Дымковым. Они шли по проспекту, и Валентин Маркович, щадя раненые чувства Андрея, пространно объяснял, почему его документы «завернули»:
– Большинство продавцов придерживает под прилавком лучший товар для своих. Правило негласное, но действует исправно и всюду…
Престижный вуз, уяснил Андрей, не исключение. Места в институте, очевидно, распределялись заранее по естественному здесь элитарному отбору. Среди «своих». Некоторая часть мест приберегалась для иностранцев, а Гусев, сын обыкновенной работницы отдела кадров провинциального завода, был не то чтобы никем не рекомендованный – он был просто чужой.
Боль и отчаяние из-за крушения детских представлений о справедливости были бы сильнее, не догадайся Андрей смутно о чем-то подобном чуть раньше. И как же нежданно, как вовремя появился рядом умный понятливый человек! От него веяло недостающей отцовской надежностью. Голос был неуловимо знаком, будто, позабытый в детстве, вдруг счастливо вернулся в самый нужный момент.
– Ну и что ты собираешься делать?
– Не знаю. Куда-нибудь поступлю.
– Ничего, что я на «ты»? У меня сын старше тебя намного… Вот что… Я покуда живу с семьей. – Валентин Маркович придержал широкий шаг. – Пробуду, наверное, месяц-два от силы, но тебе, думаю, хватит времени найти другое пристанище. А пока перекантуешься в моей берлоге. Таганка, улица, фонарь – почти по Блоку. Очень удобно, ночью можно читать, не включая свет.