«Богиней, если хочешь. Гордиться должна, а не рыдать».
Она жалела теперь, что тогда почти не слушала его, а только гадала — влюблен он в нее или нет? Конечно, она безумно любила другого, неженатого, мастера спорта, а не филолога, но все–таки… Так она и не узнала наверняка, но разве это важно сейчас?..
«Короче, план такой», — вырвав листок из тетради и крупно написав ЗАСОР, Ванька приклеил его снаружи размокшим мылом. Словно вчера это было: стоит, прижав дверь спиной, скрестив руки на груди. Она запомнила даже свитер на нем: синий, с двумя полосками — белой и голубой. Пока излагал план, в дверь то и дело толкались, но Ванька держал оборону и на стук недоверчивых отзывался: «Засор, потерпите малек, дамочки!»
Потом, много позже, она прочла в одной книжке нечто похожее, в подтверждение его слов про сверхчеловека, и сейчас, в паузе между траурными речами, вдруг решилась, вскочив с вилкой в руке.
— Психоаналитик Карл Юнг+
Перекрестные взгляды, наведенные на нее подобно прожекторам, вынудили ускориться и дальше палить как из пушки, чтоб не прервали. — Словом, он наведался к туземцам, в Австралии. В общем, там у одной старухи аборигенки, имевшей кучу детей, Юнг все допытывался, что чувствует женщина, став матерью. И та ответила, что мужчине не стоит этим даже интересоваться, потому что это пустое, потому что мужчина никогда этого не поймет по природе своей, незачем и спрашивать. Но Юнг не отставал, и старуха сказала только, что после родов женщина становится другой, а мужчина остается прежним. Как был. Вот так она сказала. Юнга это потрясло, и он с ней согласился. А у нас все писатели, после Льва Толстого, почему–то считают приоритетным правом описывать, как женщина рожает, и что она при этом чувствует.
Куда ей до Златоуста! В запале даже про ляжку сдобного Никона позабыла. Напоследок глянула на Ивана, прощаясь с сильно увеличенным его лицом навсегда. Смейся, смейся+
Тишина в комнате висела если не гробовая, то близкая к предгробовой. На счастье у отца Никона зазвонил сотовый.
В прихожую, где она, торопясь, надевала сапоги, ее вышел проводить рыжий кот с белой манишкой. Из приоткрытой в гостиную двери доносился свистящий женский шепоток: «Ну и бес–стыдница!» А Юнг православным не пример — сам бес и с бесами знался! Подобострастное бабье сетованье накрывал, как волна, глас Никона:
— Не, еще посидим, но ты поспешай! И вот что: заскочи по дороге в супермаркет, купи десяток яиц, у них тут, понимаешь, дефицит, как в девяностые! Аз, грешный, с самой обедни о глазунье мечтаю, будь ласков!
Мягко падал крупный снег, поглощая шум улицы. Она пошла в сторону от нее, через сквер, нарочно удлиняя себе путь, чтоб побыть еще немного вблизи дома, где осталась фотография, — все снимки с Ваней, сохранившиеся с института, уничтожил муж+ Присела на сломанное дерево (его распилили на части, но еще не успели убрать), и подставила нежным хлопьям лицо. Как тогда, на катке, в сугробе.
«Раз снежинка, два смешинка+ Повезло же тебе, девица: в очках ты можешь смотреть не мигая на снег небесный+»
«Ага, пока не залепит стекла+»
«Дай–ка попробовать! Н-да+ Тебе дан шанс видеть вещи в ином свете, зуб даю!»
«Лучше очки отдай!..»
В тот вечер она еще не знала, что забеременила.
У самого метро ее вдруг осенило: кто–то очень сильно невзлюбивший женщину будто нарочно утвердил в сознании это слово: забеременеть. Сделал упор на бремя. А правильно — зачать. Начать. Зачин, начало — слова одного корня, ей ли, редакторше близорукой, не знать+ Воодушевляющее слово практически вытеснено пугающим.
Испуг мастера спорта («лучше бы доучилась сначала, а уж потом все остальное») излечила банальная ревность. Ванькин план удался на славу, ее потащили в ЗАГС в срочном порядке. Правда, с предупреждением, что спорт всегда будет на первом месте, это святое. Но и многоженец потенциальный чтоб на пушечный выстрел не приближался, не то схлопочет.
Муж ревновал еще и потому, что она назвала сына Ванечкой. Ну, а как же иначе? Пришлось рассказать ему правду про разыгранный как по нотам спектакль, но все равно не поверил. Махнул в сердцах рукой — поступай, как знаешь. Ванечкой так Ванечкой. Будем считать, что в честь прадеда–сибиряка, поскольку дед — Иванович. И уехал палить по своим мишеням — надежда биатлонной юношеской сборной: в таежном хозяйстве, где заправлял делами дед Иванович, соболя били прямо в глаз, и меткость была наследственной. Несколько медалей разного достоинства висели на гвоздиках, вбитых в стенку, но после пошла долгая череда двадцатых мест. Глеб мрачно шутил, что наймется в киллеры. К счастью, биатлон в России, как и церковь, стал в почете у народа, и тренерская работа неплохо оплачивалась.
Перед самыми родами врачи из частной дорогущей клиники убеждали в один голос: кесарево и только кесарево, при вашей близорукости рискуете остаться без глаз! И еще соседка в доверительной беседе описала ей, что это значит — рожать обычным путем: «Это все равно как вставить в задницу сложенный зонтик, раскрыть его там и тащить обратно. Тебе это надо?» Муж, бывший не в настроении из–за травмы колена, то и дело дающей о себе знать, не мог справиться с собственными, не то что с ее страхами: «Я тебе гинеколог, что ли?» И еще он не мог пропустить тренировки в среднегорье, иначе рисковал вылететь из сборной.
И тогда она решила позвонить Ивану, чужому мужу, но все–таки отцу двойняшек к тому времени! Не важно, что он сказал ей тогда, и как. В итоге обошлось без кесарева, и она не ослепла. И рожала в обычном роддоме, бесплатно, куда вместо улетевшего на сборы мужа ее привез Ванька. Чмокнул в ухо напоследок, вдунув ей шепотом в самый мозг: «Все в твоих силах, богиня, дерзай!»
Страх как рукой сняло. Если где и побаливало, то в ухе. И зонтик ей не пригодился. Спроси ее, она бы сравнила роды с качелями: во время очередной схватки проваливалась в сон, а возвращаясь из провала, взмывала в небо. Реальное небо, без всяких метафор, — синий лоскут его натянули за окном.
Ей повезло, что и говорить: она рожала у распахнутого настежь окна, третий этаж, и старая липа, что росла рядом, доставала веткой до подоконника. Вопли и стоны рожениц (в родовой их было не меньше пяти), грубые окрики врачих–акушерок (странно, что сами женщины не щадят себе подобных), крик новорожденных, — все осталось как за невидимой стеной, с той стороны, в каком–то изуродованном, больном мире. А на ее стороне, в мире подсолнечной синевы, росло древо — тоже женщина, высокая, стройная и многорукая, с зелеными бесчисленными ладонями. С ними, целуя, заигрывал ветер — так кстати в жаркий полдень, балуя и ее заодно — обдувал лицо, грудь и живот, разбросанные ноги и руки. И еще он принес запах земли, свежей и жирной, явно не городской (где–то поблизости разбивали клумбу). Ее живот — огромный, как гора, был прямо перед ней, и свет с тенью играли на нем в пятнашки — солнце пробивалось сквозь листву. Или это был не живот, а взаправду мировая гора с округлой вершиной в облаках и тучах?
Голоса она слышала одним ухом, второе будто пробкой заткнули. Ванька–дурачок нашептал ей туда всякой чуши, а она, дуреха, поверила. Даже смешно. Нашептал — по большому секрету, из утаенного источника! — что женщины Лукоморья рожали без боли, прямо в морских водах, откуда и вышла Жизнь, и роды у них принимали+ дельфины. Они кружили вокруг рождающей, страхуя ее и напевая свои дельфиньи песни, и женщина испытывала неземную радость. И в этой общей, человекодельфиньей радости–наслаждении из лона женщины выстреливал младенец, и дельфины дружно подпрыгивали в небо, сообщая в эфир благую весть+
«В том море был остров, на острове — дерево, а дальше ты и сама знаешь+»
Одного не сказал он ей, утаил: что кто–то был сильно против, чтоб женщина наслаждалась во время родов, будучи в окружении добрых, жизнерадостных существ, покоясь в бескрайней неге. Пусть уподобленная скотам знает свое место на конвейере жизни и отныне разрешается на жестком ложе, прилюдно, под ругань женоподобных существ, в палате с искусственным освещением, где вместо сторон света четыре глухих стены, впитавших крик, кровь и боль+ Где высечено, как на скрижалях: И ВЕЧНАЯ МУКА.
Полдень миновал, но гибкая липовая ветка, не ведая женоненавистнических планов, все покачивалась, храня в сердцевидных листьях дождевые брызги и сотни крохотных солнц в них — микрокопий творенья. Качели раскачивались все сильнее, она то падала к слепым корням во мрак, то взлетала на ветку, крепко обхватывая лапами корявый сук, твердый, как мужская плоть+ Звуки слились в общий гул, тело покрыла испарина — вестница сладкой дрожи. Роды, похожие на оргазм, — разве в такое можно поверить?.. Ой, мамочки!
— Тужься, давай, тужься! Вот ворона, мать твою, — ребенка проворонишь! В облаках, что ли, витаешь?! — орала акушерка. — Головка видна уже, тужься, тебе говорят!