Он написал:
“Морозный день за окнами сверкал слюдяными блестками. Елка пахла праздником. И казалось , что шарик, которой Винька взял без спросу, отражает этот запах. Ведь елку-то он отражал до последней иголочки...”
Винцент Аркадьевич исписал полстраницы и дошел до момента, когда шарик выскользнул из Винькиных пальцев. Упал и негромко лопнул на желтой половице...
Винька не плакал. Он был ошарашен и подавлен – тем, как мгновенно и как непоправимо может разлететься на мелкие осколки целая Вселенная. Винька не знал такого слова – “Вселенная” – но чувствовал именно так. Весь день он был тихий и молчаливый, пугал и расстраивал этим взрослых. К вечеру праздник взял свое. Тем более, что в других шариках мир отражался по-прежнему невредимо...
Винцент Аркадьевич закончил страницу:
“И все же Виньку долго не оставляло подозрение, что один из миров сегодня днем был разрушен безвозвратно...”
Он писал о себе в третьем лице. Так было легче. Писать “я” про себя про ребенка он почему-то стеснялся. Словно маленький Винька мог обвинить его в непростительном самозванстве.
За дверью поскреблись. В дверь стукнули.
– Что надо? – Винцент Аркадьевич сморщился. Только стало все получаться и нате вам!
Поскреблись опять. Тьфу ты... Он встал, открыл.
– Деда, можно я у тебя немножко посижу?
– С чего такая честь?
– Ну... так просто... – Зинуля со сдержанным кокетством переступала на пороге. Она была в свитере с желтыми павлинами. А ноги обтянуты чем-то шелковым, тускло-желтым с искорками. Значит, все-таки вытребовала у мамаши что хотела.
– Не воображай, пожалуйста, что я буду восхищаться твоим “латунным блеском”. Я работаю.
– Ну и работай. А я посижу тихонько.
Что тут поделаешь? Все же родная внучка...
Она забралась в старое велюровое кресло, чихнула от поднявшейся из обивки пыли и притихла. Ну и ладно...
“Следующее Винькино впечатление, – начал писать Винцент Аркадьевич, – игрушечный медный паровозик. Винька увидел его у маминых знакомых, когда оказался там в гостях. Паровозик был чуть больше спичечной коробки, но в то же время казался Виньке настоящим. И удивительно красивым! Его ювелирные детальки отливали латунным блеском...”
Ну, подвернулись словечки! Как же тут не вспомнить ненаглядную Зинулю! И она словно отозвалась:
– Деда...
– Что скажешь?
– А можно... я немножко посмотрю в твою трубу?
– Надо же! Мне казалось, что тебя и твою маму сей предмет ничуть не интересует.
– Интересует...меня...
– Ну, садись, смотри... Подожди, я сделаю пониже...
Винцент Аркадьевич укоротил “ноги” подставки, чтобы окуляр длинной подзорной трубы оказался на уровне Зинулиного лица (та уже устроилась на табурете).
– Только не дергай трубу, поворачивай плавно.
– Я осторожненько...
Винцент Аркадьевич опять сел к столу. Пожалуй, истории с паровозиком надо посвятить отдельную небольшую главу. Так и напишем: цифра два, “Медный паровозик”...
– Зинаида, что ты так пыхтишь и возишься! Не даешь сосредоточиться.
– Сиденье твердое...
– Нежности какие!
– Это у тебя нежности. Я тихонько пыхтю, а ты сразу злишься. Я не виновата, что у тебя не пишется.
– У меня все прекрасно пишется!
– Ты роман сочиняешь, да?
– Что за глупости! Не роман, а ме-му-ары. То есть воспоминания. И не сочиняю, а пишу про то, что было.
– Вот потому и не получается.
– Почему “потому”? Ну-ка объясни, если ты такая умная.
– Потому что не интересно. Мама говорит, что воспоминания бывают интересные, если человек путешественник или артист. А когда он всю жизнь в одном городе, в одном институте... Ну, ты чего! Это мама говорит, а не я.
Винцент Аркадьевич посопел, успокоился и веско разъяснил:
– Она хотя и твоя мама, но в то же время моя дочь. И это дает мне право сказать, что она круглая дура.