– Решайте скорее, меня пациенты ждут.
Вдова растерянно смотрела на рыжего здорового человека.
– Я думаю, это не очень плохо, если я оставлю его мучиться…
Макдьюи не отвечал.
«Жить без Рэбби, – думала она. – Холодный носик не ткнется в руку, никто не вздохнет от радости, никого не потрогаешь, не увидишь, не услышишь». Старые псы и старые люди должны умирать. Она хотела вымолить еще один месяц, неделю, день с Рэбби, но слишком волновалась и пугалась.
– Будьте с ним подобрей… – сказала она. Макдьюи вздохнул с облегчением и встал.
– Он ничего не почувствует. Вы правильно решили.
– Сколько я вам должна? – спросила миссис Лагган.
Врач заметил, как дрожат ее губы, и ему почему-то стало не по себе.
– Ничего не надо, – сказал он.
Вдова овладела собой и сказала с достоинством, хотя слезы мешали ей смотреть:
– Я оплачу ваши услуги.
– Что ж, два шиллинга.
Она вынула черный кошелек и положила монеты на стол. Рэбби, заслышав звон, поднял на секунду уши, а миссис Лагган, не оглянувшись на лучшего друга, пошла к двери. Шла она очень гордо и прямо, ей не хотелось при этом человеке быть глупой и старой толстухой. Ей удалось достойно выйти и закрыть за собой дверь.
Худенькие женщины горюют очень жалобно, но ничего нет жальче на свете толстой женщины в горе. Пухлому лицу не принять трагической маски, просто оно сереет, словно жизнь ушла из него.
Когда вдова Лагган появилась в приемной, все глядели на нее, а Энгус Педди мгновенно все понял и вскричал:
– О, Господи! Неужели с ним плохо? Что ж мы будем без него делать? Через кого переступать?
Здесь, со своими, миссис Лагган могла плакать вволю. Казалось бы, что такого – но вся очередь застыла, а на сердце Энгуса Педди легла какая-то рука и сжимала до тех пор, пока боль его не уравнялась с болью вдовы. Пришла наконец одна из тех страшных минут, когда священник не знал, чего же хочет от него Бог и что бы Сам Бог сделал на его месте.
Для Энгуса Педци Бог не был связан с мраком и скукой. И Творец, и тварный мир [2] были для него радостью, и он считал своим делом передать пастве радость, и хвалу, и восхищение чудесами Божьими, к которым он относил и зверей. И все же он был человеком и путался, когда его Бог как бы не обращал внимания на беды вдовы Лагган.
Толстая женщина плакала перед ним и утирала слезы, они текли по ее щекам и подбородку. Сейчас она уйдет и для нее начнется смерть.
Энгус Педди чуть не кинулся в операционную, чтобы крикнуть: «Стой, Эндрью! Не убий! Пусть сам отживет свое. Тебе ли мешать его игре с Богом?» Но он удержался. Ему ли мешать? Макдьюи – хороший врач, а врачи нередко делают и говорят страшные вещи. С животными лучше, чем с людьми: их можно избавить от страданий.
Миссис Лагган сказала, не обращаясь ни к кому:
– Я не сумею жить без Рэбби.
И вышла. В дверь высунулась рыжая борода.
– Кто следующий? – спросил Макдьюи и поморщился, когда жена подрядчика нерешительно приподнялась, а терьер взвизгнул от страха.
– Простите, сэр, – раздался тонкий голосок, – можно вас на минутку?
– Это Джорди Макнэб, мануфактурщиков сын, – пояснил кто-то. Восьмилетний Макнэб – круглолицый, черненький, серьезный, как китаец, в рубашке защитного цвета и со скаутским галстуком на шее, держал в руках коробку, в которой, мелко дрожа, лежало его сегодняшнее доброе дело. Макдьюи взглянул на него сверху, словно Великий могол, пригнулся, касаясь рыжей бородой коробки, и прогремел:
– Что там у тебя?
Джорди смело встретил натиск. Он показал врачу лягушку и объяснил:
– У нее что-то с лапкой. Прыгать не может. Я ее нашел у озера. Пожалуйста, вылечите ее, чтобы она опять прыгала.
Старая горечь накатывала иногда на Макдьюи, и он говорил и делал совсем не то, что хотел.