БЕДА
Было морозно, ветрено. Алёша на свитер надел пальтишко и застегнулся на все пуговицы.
— Может, сегодня не стоит тебе гулять? — утром сказала мама.
— Я немножко, — пообещал ей Алёша.
Он был ещё на крыльце, когда увидел Наталью.
— Пока, пока!.. — пропела Наталья. Она даже не зашла в палисадник. Она махала ему пёстрой варежкой из-за калитки. — Пока! До скорого!.. Там, на горе, такой тарам-плин!.. — Наталья захлебнулась незнакомым словом.
— «Тарам-плин»! — передразнил Алёша.
И вдруг:
— Приветик, Вороний нос!
Рядом с Натальей стоял Кижаев. На нём новый лыжный костюм — пушистый, синий, с белой полоской и синяя шапка с помпоном.
— Похвастайся, похвастайся!.. — сказала Наталья.
Кижаев улыбался: ещё бы, такой красивый костюм!
— Айда с нами! — позвал он Алёшу.
— Сейчас… сейчас!.. — и Алёша стал торопливо завязывать шапку.
— Зачем ты его зовёшь? — рассвирепела Наталья. — Ему нельзя!
— Кто сказал? Почему нельзя?
— Он сам знает почему. — Наталья, прищурившись, смотрела на Алёшу кошачьими глазами.
— А ну её! — И Кижаев двинулся по лыжне. — Айда!.. Айда!..
Алёша, не раздумывая, тоже зашмыгал лыжами.
Кижаев не спешил. Он оглядывался:
— Давай! Не робей, хиля!.. Помаленьку! Помаленьку!
Алёша старался не отставать.
«Конькобежцы должны уметь ходить на лыжах», — говорит папа. Он пока ещё не собрался в город за коньками. А Кижаев ничего не передумал, ничего не забыл, даже заехал за ним, позвал его.
Алёша шёл на лыжах по дороге, а Наталья тащила свои саночки по обочине и продолжала ворчать:
— Вот увидишь, Бодров, тебе влетит! Ты думаешь, без тебя не обойдутся? Ещё как обойдутся!
Алёша не отвечал. Зачем с нею связываться? И в конце концов, почему он должен ей подчиняться?
А Наталья грозила:
— Вот я скажу твоим родителям!
Упоминание о родителях, может быть, остановило бы Алёшу, если бы Наталья вдруг не расхохоталась:
— Умора! Умора! На гору собрался!
Кижаев обернулся: чего это она так разошлась?
А Чиликина не унималась:
— Вернись, чемпион!
Алёша изо всех сил отталкивался палками, скользил по лыжне. Вернуться? Нет. Разве он мог вернуться, если идёт вместе с Кижаевым?.. И хохочущая Чиликина его перегнала.
Они были уже далеко от дома, когда Алёша стал уставать. Ему хотелось остановиться, развязать шапку. Но он боялся, что Кижаев ему скажет: «Эх ты, хиля-миля, сдаёшься? Если сдаёшься, поворачивай обратно!..»
Алёша продолжал догонять Кижаева. Он вспотел, когда поднялся на вершину горы.
— Долез? — спросил его Кижаев и подвинулся, чтобы Алёша мог встать с ним рядом.
Алёша тяжело переводил дыхание. Ему было боязно стоять на ледяном краю. Он хотел от него оттолкнуться, отодвинуться подальше. Но его тянуло к самому краю.
— Гляди, хиля! Сначала я, а ты за мной!
Кижаев присел и помчался вниз. Он что-то кричал. Наверное, что-то смешное.
Алёша зажмурился. Палки у него в руках будто растаяли. Ему стало не за что держаться. И вдруг лыжи тронулись с места. Под ноги полетел крутой накатанный спуск. Только бы удержаться!.. Только бы не упасть!..
Алёша взмахивал непослушными палками. Его подбросило, в ушах раздался звон… Звон стал уплывать дальше, дальше, и наступила тишина…
Василий видел, как Алёша упал. Упал раскинув руки и не встал, даже не пошевелился.
— Эх, ты, хиля-миля!.. — крикнул Кижаев. — Вставай, поднимайся!
Кижаев подъехал, протянул Бодрову руку. Но тот не видел его руки.
Василию стало страшно, и он. молча полез обратно на гору. Он слышал за спиной чьи-то голоса. Но не оборачивался. Он лез всё выше и выше, пока не долез до вершины и не спрятался за сугробом.
* * *
У подножия горы лежит Алёша. Из рассечённой губы к подбородку, за воротник пальто стекает кровь — тонкий, кровавый шнур. Наталья старается подложить Алёше под голову его шапку.
К горе уже бегут люди.
— Мальчик-то чей? Чей мальчик?
— Бодров, — ответил кто-то из ребят. — Из нашей школы!
— Сын Бодровых, — подхватили взрослые.
Они расступились перед грузной, седой женщиной. И Наталья кинулась навстречу бабушке.
На голове у бабушки пуховая шаль, а на ногах домашние тапочки.
— Наташенька, Наташенька моя! — приговаривала бабушка. Она прижимала внучку к груди. — Наташенька моя! Как же это случилось?
* * *
Распахнув шубу, врач опустился на снег рядом с Алешей. А когда поднялся, сказал санитарам:
— Теперь осторожно кладите его на носилки…
Врач никого не расспрашивал, как это случилось.
Он умчал Алёшу Бодрова на самой отчаянной скорости. Машина с красным крестом предупреждала сиреной, чтобы ей никто не мешал на пути. Вот она домчалась до поворота и скрылась за берёзовой рощей.
* * *
— Кто вызвал «скорую помощь»? — спрашивали прохожие, окружившие бабушку и внучку.
— Она сама… «Скорая помощь» мимо ехала…
— Это Бодровых, наших соседей Бодровых. Они с нами живут, рядом!.. — повторяла бабушка.
Бабушка взяла внучку за руку и пошла по снегу в тапочках на босу ногу. А за нею те, кто расспрашивал и сочувствовал.
— Не реви, — сказала бабушка Наташе.
Бабушка уже успокоилась: цела, невредима её Наташа! Они шли к дому, где жил Алёша Бодров.
— Я не пойду, я не пойду туда! — Наталья выдёргивала руку из бабушкиной руки.
А бабушка продолжала идти.
Вот он, дом. Перед домом — палисадник. Калитка на щеколдочке.
* * *
На горе уже никого. Только на её вершине за высоким сугробом сидел Василий. Он дул на озябшие руки. Он спешил, спотыкался, чтобы поскорее спрятаться, чтобы его никто не видел, не расспрашивал.
И вдруг чьи-то шаги скрипят по снегу. Ближе, ближе, уже совсем рядом.
— Почему, гвардеец, сбежал?.. — сурово спросил дед.
* * *
Войдя в дом, дед приступил к допросу немедля:
— Почему схоронился? Может, толкнул его?
— Я его не толкал. Я только подначивал!
Дед стал расстёгивать пряжку ремня.
— Вот я тебе сейчас врежу. Что значит — подначивал?
Дед опустился на стул. Он тяжело дышал, будто пробежал долгие вёрсты.
— Если я узнаю, что не так…
Дед больше ничего не сказал, но Василий понял: если бы он толкнул Бодрова, ему не было бы никакого прощения.
Случалось, дед хлестал его, и за него даже заступалась мать. Дед хлестал не больно и редко. А мать всё равно выговаривала: нельзя так воспитывать ребёнка! Дед отмахивался: ишь ты, ребёнок! Наел ряшку на пряниках! Он всё понимает, этот ребёнок… А если понимает, должен держать ответ! Василий действительно понимал, чего делать не следует. Понимал, что не надо было лезть за табаком в дедов кисет, не надо было открывать клетку со щеглом. Табак рассыпался по полу. Щегол улетел. И Василию было жалко себя и деда. Но таким, как теперь, Василий деда ещё не видел.
— Посмотри мне в глаза, — потребовал дед. — Если не толкал, то как же он сорвался?
— Он не сорвался. Он сначала поехал сам. Сам поехал. А на бугре…
Василий замолчал. Перед ним встал ледяной бугор, на котором подпрыгивали сани, и лыжники взлетали, будто на трамплине. Даже у опытных лыжников захватывало дух, но они благополучно достигали подножия. И уже спокойно, долго катились по снежной равнине.
— Бодров… он тоже…
— Что тоже?..
— Он на бугре… его подбросило, и он упал. Упал, а не поднялся…
Василий говорил правду.
— Он же хилый… зачем мне его толкать?
— Как ты сказал? — Дед смотрел на внука в упор.
— Хилый, — повторил Василий.
— Хилый, говоришь? Ну что же, богатырь! Твоя сила.
Дед сидел молча. Но лучше бы он его отхлестал. Лучше бы бранил, грозил, топал ногами.
Потом он поднялся, стукнул дверью и ушёл, не сказав куда.
ПРО РЯДОВОГО ШМЕЛЬКОВА
«Ну что же, богатырь! Твоя сила», — усмехнулся дед, а сам даже не посмотрел на него.
«Сильный слабому опора. Силой только глупый бахвалится. Наш Шмельков был не богатырь, а мы все его уважали, все берегли», — говорил дед.
Вот почему Василий вспомнил про Афанасия Шмелькова, гвардии рядового. У деда есть фотография. На обратной её стороне написано чернильным карандашом: «Память о боевых днях». На фотографии Шмельков стоит в пилотке, руки по швам. Шинель ему велика, и сапоги, наверное, тоже велики.
«Кто это?» — спросил Василий.
«Не видишь? Солдат. Герой», — ответил дед.