– Тесно… Не могу… - глухо, как из бочки, долетел голос Ждана. Он был толще меня, увяз в мокрой трубе…
Все нужно было начинать сначала. Ждан выбрался из трубы, я попятился к выходу, мне дали кожаный пояс, я обвязал им ногу, а Ждан взялся за другой конец, и мы поползли снова… Ползли медленно: Ждан не мог шелохнуться, а я выбивался из сил, протаскивая его сквозь трубу… Каждый вершок давался с огромным трудом. Сначала я полз на животе, потом лег на спину. Ползти на спине оказалось удобнее, сил словно прибавилось…
Вдруг я увидел звезды, четыре белых больших звезды…
Затылку стало нестерпимо холодно. Мы доползли до колодца.
Я нащупал скобу, уцепился за нее, выволок из трубы самого себя, а потом и Ждана. Бесшумно поднялись наверх, и я первым выглянул из сруба…
В крепости горели костры. Пьяные шведы не спали: горланили песни, перекликались, шумно плясали.
Я перевалился через сруб, нырнул в траву, пополз к стене - в густую черную тень. Около стены меня обогнал Ждан: он знал крепость как свои пять пальцев, помнил все ходы и выходы…
Сначала я не понял, зачем Ждан прижался к стене, но, когда что-то заскрипело, догадался, что Ждан открыл запасной лаз. От людей я знал, что в стене некоторые камни отодвигаются, открывая входы под землю и вылазы.
Ждан подтолкнул меня, я на ощупь нашел что-то похожее на печное устье, втиснулся в него, пополз вниз. За Жданом закрылась тяжелая плита, мы оказались в темноте.
– Ищи нишу, - приказал Ждан.
В нише оказались кремень, кресало, трут и две свечи пчелиного воска. Все это богатство лежало в кожаной сумке.
Добыв огонь, Ждан зажег свечу, и я увидел тесный подземный ход. Про то, что в крепости есть подземный ход, знали все, но немногие знали ходы и выходы, бывали в нем. Ход был самой главной и важной тайной крепости.
Прямо с автобусной остановки я отправился к Зине. Ока была дома, увидев меня, бросилась навстречу, прижалась ко мне так, словно меня не было целый год…
Я рассказал Зине про все, что узнал, и про то, что мне пригрезилось в автобусе.
– А может, твой Ждан - переодетая девочка? Отец с матерью ждали мальчишку, а родилась девочка. Ее назвали мужским именем, одели во все мужское…
– Черная романтика, - рассмеялся я и отверг предположение Зины,
– Нет, это будет девочка. - Зина упрямо стояла нa своем.
Я понял, что ей хочется быть со мной даже в том далеком и страшном времени…
– А дальше что было? - спросила Зина и взяла меня за руки…
Шли долго. Подземный ход был тесным и сырым. Мы задыхались, свеча, казалось, вот-вот погаснет. В ушах стоял звон, во рту пересохло, ноги стали будто чужие…
Наконец ход пошел вверх, и мы увидели неровные каменные ступени. Громыхнула железная дверь, и свеча погасла…
На минуту мы остановились, я ловил ртом воздух, дышал, но не мог надышаться. Вокруг шумел лес, пахло корой, травами, еловой смолой…
Пошли лесом. Деревья стояли тесно, над землей нависали ветки, и мы пригибались, словно все еще двигались по подземному ходу.
Вскоре рассвело, и лес наполнился птичьим свистом.
Мы миновали боровину, вышли на широкую гать к огромным, как холмы, древним соснам. Стволы сосен были толще крепостных башен, вверху зеленели облака хвои…
Я устал, выбился из сил, ноги подкашивались, босовики промокли, стали скользкими и грузными. Хотелось лечь в траву и лежать, пока не пройдет усталость.
Вдруг вверху зашумело, мелькнуло что-то темное, и меня тяжело ударило в плечо, резануло по шее… От неожиданности я встал на колени, закричал не своим голосом. Боль была такая, словно шею резали остро отточенной косой. В ужасе я понял, что на меня напала беспощадная рысь.
Смутно, словно во сне, увидел лицо Ждана, черный кинжал в его руке. Показалось, что Ждан метит мне в голову…
Рысь обмякла, мешком рухнула наземь, застыла в траве.
На пестрой шкуре темнело неровное кровавое пятно.
– Стерва лесовая. - Ждан носком сапога пнул убитого зверя, вытер о густой мех оружие.
У меня занемела шея, по спине ручейками стекала кровь.
Присел, нарвал мягкого мха, приложил к ране.
Рыси часто нападали в бору на людей. Женщины с опаской собирали ягоды, а мужчины, уходя бортничать или на лов, надевали полушубки с высоким крепким воротом.
Ждан все еще стоял над убитой рысью, держа в руке свой кинжал, похожий на кованый крест.
– Страшенный зверь. - Ждан наклонился, потрогал неподвижную хищницу. - Оробел я сначала, дух заняло…
А кровь увидел, и храбрость вернулась…
Вышли к ручью, напились воды. Рана горела огнем, я хотел омыть ее, но Ждан не дозволил: разорил шмелиное гнездо, облепил рану тягучим шмелиным медом…
Вышли на огромное моховое болото. Идти стало тяжело: пьянил, дурманил багульник, под ногами проваливался топкий мох…
Посреди болота стоял древний челн, выдолбленный из огромного дерева. Когда-то болото было озером, но заросло, а челн так и остался на месте. В челне выросли деревья, поднялись, будто мачты, листва их шумела, будто тугие паруса…
– Садись, поплывем во Псков, - весело пошутил Ждан.
Перешли болото, нырнули в лес. Рядом захрустели ветки, и прямо перед собой я увидел великана в вывернутой бараньей шубе. Великан сам испугался, встал на четвереньки, на лапах пронесся по выгори.
– Ух ты, медведь! - выдохнул Ждан.
Стемнело. Идти стало страшно. В чаще вскрикивали совы, что-то шуршало и шелестело… Забрались на дерево, прижались к стволу, задремали.
Сквозь сон я услышал, как совсем рядом воют волки, но от усталости не смог даже пошевельнуться.
Очнулся от непонятного шума. Где-то совсем рядом оглушительно ухало. В ужасе я растолкал Ждана…
– Спи себе… - рассердился Ждан. - Бык водяной, птица такая. В воду нос пустит, бускари пускает. Вот и бухает…
Когда идешь по солнцу, волей-неволей забираешь вправо. На третий день мы вышли к узкой реке, заваленной валунами. Это была Пскова. Обрадовались: сбиться с пути было уже нельзя: в устье реки стоял Псков. В деревни заходить было не велено, мы вброд перебрались через Пскову, пошли по лесистому правому берегу.
К Пскову вышли вечером. Сначала показалось, что на холмах раскинулся белый лес: крепостные башни и церкви светлели, будто оснеженные ели, а крепостная стена казалась высоким снежным валом…
Стемнело, и город стал похож на хмурый еловый бор.
Мы прибавили шагу и вскоре оказались около крепостных стен. Били осадные пушки, темноту пробивали огненные снопы вспышек, в поле горели костры, в городе пылали дома.
Возле черных пушек суетились пушкари. Это были шведы.
В страхе мы легли в траву, поползли…
– И все? - тревожно спросила Зина.
– Пока все… Нужно ехать в Псков, идти в древлехранилище, читать старые книги, узнавать…
– И опять уезжаешь… - вздохнула Зина. - Расстаемся и расстаемся… Знаешь, когда нас в неметчину уводили, я была маленькая, но все поняла… Что Родину больше не увижу, что мать не увижу… Наверное, и умереть на так страшно. И все время теперь вспоминаю, как нас уводили. Ладно, поезжай… Ведь ненадолго, вернешься скоро. Хочешь, провожу тебя на станцию?
Уходить не хотелось, я обнял Зину и впервые поцеловал взрослую.
Уехал я ночным поездом, через два часа был в Пскове.
От вокзала до центра быстро дошел пешком.
Стояла белая ночь, над лесом прядями кудели плыл туман, в воде отражались звезды, порой всплескивала крупная рыба.
У меня было любимое место на Пскове, напротив Гремячей башни, там, где в древности реку перегораживали Верхние решетки. Если бы не решетки, враг легко мог бы прорваться в город по воде.
Решеток давно не стало, но Гремячая башня и крутая крепостная стена были такими же, как в давние времена. Я смотрел на грозный силуэт башни и думал о том, что, может быть, когда-то давным-давно на этом же месте сидел молодой псковитянин, который должен был покинуть город, и видел ту же самую стену, ту же дремучую башню. В древности эта башня была овеяна легендами, люди говорили, что и Гремячей она названа из-за того, что по ночам в земле под башней слышался смутный звон…
Неожиданно рассвело, башня словно приблизилась, а стена стала еще выше. Я встал, не торопясь пошел к устью Псковы, к приземистой и хмурой башне Кутекроме, туда, где в средние века стояли Нижние решетки. Открылся Псковский кремль, ярко забелели древние храмы, удивительные псковские звонницы и древние хоромы. Встала заря и окрасила храмы, звонницы и дома в розоватый цвет. В одной из книг я вычитал, что прежде псковские мастера добавляли в побелку розовую краску и весь день город розовел, будто и не гасла заря. С гордостью подумал вдруг, что нигде прошлое не увидишь так ярко, как в Пскове…
Утром открылся музей, и мне разрешили спуститься в древлехранилище. Открыв обитую железом дверь, я из двадцатого шагнул в страшный семнадцатый век.
Псковская летопись оказалась не тяжелым фолиантом, а тонкими и обыкновенными с виду книгами.