Соня не выдержала и отвернулась.
– Подожди, – Анька, наверное, решила её доконать. – Вот, гляди, надпись, под этой, где на руках её тащит: «С моей самой любимой и родной – и пусть так будет всегда!» Вот так вот, Сонь… А зарегистрировался-то на сайте недавно, в январе. И поспешил выложить своё счастье! Вот и забудь теперь думать о нём, слышишь?! Эх, зря я ему, козлу, тогда не устроила… Довёл тебя до больницы – и умотал… рожа, бл…, довольная…
«Я больше не отпущу тебя – ни в больницу, ни на Луну», – неожиданно вспомнила Соня. Такой измены, столь скорой, откровенной и наглой, она не ждала. Это была не мерзкая физическая связь, а гораздо страшнее. Женя оказался прав. Эгоизм, ложь, желание иметь всё и сразу – вот что двигало Митей. А вовсе не любовь к Соне, не желание её защитить…
Лучше бы ей никогда этого не видеть!
Если до этого душа кровоточила, то теперь её изодрали в клочья. Не осталось ни одного воспоминания, к которому Соня могла прикоснуться без боли, без ощущения, что её предали, выкинули и растоптали. Но… из прежней раны словно вытащили постоянно бередящее её оружие. И оставили одну пустоту.
Анька тревожно взирала на неё, ожидая истерики или нового сердечного приступа.
– Закрой, – неожиданно спокойно сказала Соня. – Мне всё равно. «Пусть так будет всегда», раз ему хочется. Мне даже легче стало… правда. Намного легче.
Борис иронизирует. Визит
– Легче? – спросил её вечером Борис.
Наверное, это была его участь – возвращаться к Соне тогда, когда она оставалась действительно одна – в глубоком, нескончаемом одиночестве, вот как теперь. Мити у неё больше не было. Совсем не было. Он покинул её навсегда.
– Да, – задумчиво произнесла Соня. – Раньше я страдала, что ему больно, а теперь… Теперь всё кончено, и я могу жить дальше.
– А сама, небось, думаешь, не папа ли его заставил на фото позировать?
– Нет, не папа, – усмехнулась Соня. – Можно поставить людей рядом, но разве прикажешь им так смотреть? Не смог бы он… не умеет он притворяться.
– А чего же к тебе прибегал, психовал?
– Потому, что задело – как это я могу ему изменить! Чтобы убедиться, что я всё ещё сохну по нему. Женя и это знал.
– Ну, и как же теперь? – язвительно, но не без жалости, вымолвил лис. – Теперь уж, небось, не скажешь, что всё не зря?
Соня не сразу ответила. Потом пожала плечами.
– Скажу… Я замужем. У меня есть сын. Чего ещё надо?
– Ну, если это называется замужем… тогда я молчу… – с одесским акцентом ответил Борис.
– Вот и молчи, – отрезала Соня. – И не повторяй, что только ты один меня и не предал.
– Не буду, – с умным видом кивнул Борис. – Сама знаешь, не глупая. Я – это я.
Он скромно потупился и перевёл разговор на другую тему:
– Так что – будем к Вадику переезжать?
– Ой, не знаю, – Соня уставилась в пространство. – Понимаешь… Не могу я ехать в эту квартиру! И Вадик ещё не оформлен… я ему – никто! Узнает папаша его – начнёт палки в колеса вставлять. Леониду Михайловичу как объяснять-то? «Можно, я у вас поживу, мне больше негде?» Так он тоже решит, что я из собственной выгоды… Нет, не могу.
– И что же делать?
Соня пожала плечами.
– Завтра иду в церковь… буду просить, чтобы что-то решилось.
– В чудеса веришь, да?
– Да, – коротко ответила Соня. – И знаешь, они бывают. Вот ты, например – разве не чудо? Счастливое начало моей сказки… Кому ещё так повезло? В тот день было двести детей.
– Ну, ты же у нас Аллочкина дочка! – хмыкнул Борис. – Героической спасительницы из колодца.
– Не надо так о покойной, мать она мне или нет, – нахмурилась Соня.
– А ты-то как думаешь, кстати?
– Мара верила, а мне всё равно, – вздохнула она и посадила лиса на тумбочку.
* * *Февраль пролетел незаметно и уже подходил к концу. Соня вполне освоилась на работе – Мария Фёдоровна её по-прежнему хвалила и уже не боялась доверять ей группу, а Калюжные, казалось, оставили свою горе-невестку в покое. Вадик ходил в садик и даже не сопливился, как раньше, каждую неделю, хотя и зиму, и вирусы никто не отменял.
Соня уже дважды съездила на консультацию к Илье Сергеевичу. Первый раз, после выписки, доктор изменил свои назначения – прежние лекарства слишком сильно понижали давление. Чувствовала она себя неплохо. Приступы тахикардии полностью не исчезли, но перестали быть такими тяжёлыми. Она даже не так задыхалась, подымаясь в горку. Сердце беспокоило редко, только если серьёзно понервничать.
Впрочем, Соня теперь почти что не нервничала, разве что из-за вопросов опеки. К счастью, медицинское обследование, которого она так опасалась, оказалось наредкость формальным. Соня даже подивилась, с какой лёгкостью выдали ей все справки из диспансеров, всего лишь пробив её имя по базе. На Вадика тоже нужно было получить медицинское заключение. Соня сама обошла с ним врачей, хотя по закону считалось, что делать это должна не она, а орган опеки. Все остальные документы были собраны, заявление написано. В справке, выданной на новой работе, указан соответствующий норме доход. Приходила комиссия, проверила условия проживания и ничего насчёт долевой собственности в квартире не высказала. Теперь Соня с тревогой ждала результатов.
Жилищные условия казались ей самым слабым местом в деле усыновления. Дедушкина квартира, действительно, кое-что значила – но лишь для вынесения заключения по опеке. Как только Соня оформит усыновление и пропишет ребёнка к себе, как к единственной родительнице, все его имущественные права по отношению к прежним родным утратятся. Так объяснил юрист, которому она заплатила за консультацию. Однако, добавил он, в интересах ребёнка и по просьбе дедушки за Леонидом Михайловичем могут быть сохранены права и обязанности в отношении внука, надо только, чтобы об этом указали в решении суда. Ничего нового это им не давало – Соня, разумеется, не собиралась препятствовать деду видеться с мальчиком, а квартиру Леонид Михайлович и так собирался завещать одному Вадику.
И всё-таки Соня решила, что фактическое наличие завещания может повлиять на оценку комиссии – а значит, об этом стоило позаботиться. Она переговорила с Леонидом Михайловичем. Он теперь почти всё время лежал, долго жаловался ей на здоровье, но говорил уже гораздо лучше. Дед пообещал прислать все бумаги до начала суда и сам попросил Соню присмотреть за квартирой.
Он знал, что Соня с Вадиком там не живут, потому что ей так удобнее. По большому счету его волновало только одно – раз в день услышать, как мальчик произносит «привет, деда». Сын Леонида Михайловича даже просил не звонить так часто – после каждого разговора старик по несколько часов лежал, отвернувшись к стене, и тихо плакал. Соня не стала ничего рассказывать им про свои проблемы. Она очень надеялась, что жить в этой квартире ей всё-таки не придётся.
Всё, что не касалось усыновления Вадика, отошло на дальний план. Соня впала в дремотное, вязко-спокойное состояние и радовалась ему, как спасению. Она шла на работу, возвращалась с работы, ездила в опеку, готовила, играла с ребёнком и совсем не думала про Митю.
То есть специально, по своей воле, не думала. Просто это оставалось у неё внутри – постоянно. Не любить его она не могла. Простить – тоже.
Если б не эти фотки, ей осталось бы пусть больное, но твёрдое знание, что она всё же любима, что Митя стал жертвой обстоятельств, тирании отца, ревности матери. Теперь её лишили и этого. Защитный кокон его любви оказался стеклянным; разбился, поранив её осколками. А может, его и не было вовсе. Да, обстоятельства, в которые попал Митя, не выдуманы, и, возможно, он не слишком-то любит Наташу… но он врал, он предал Соню, если он мог быть таким, как на этих снимках!
Чтобы хоть как-то примириться с реальностью, Соня старательно закрывала для себя все воспоминания. Его объятья, поцелуи, слова, а главное – его глаза. Это стало теперь ложью, этого попросту не могло быть, и всё. И если какие-то прошлые события вдруг всплывали у неё в голове, опровергая эту уверенность, Соня просто тупо гнала от себя дурные призраки невозможного больше счастья.
Луч померк – словно щель, через которую он ещё проникал, несмотря на разлуку, – заткнули грязной, вонючей тряпкой. Теперь Соня находилась в кромешной тьме и не верила, что прежний свет вообще когда-либо существовал. Зато у неё появились силы двигаться дальше, хоть спотыкаясь, на ощупь, но – идти, не оглядываясь, по чёрному безрадостному пути. Никакого проблеска в глубине своего туннеля она не видела, ничего не искала и не ждала. Просто шла. Заставляла себя идти.
Кстати, Женя не появлялся. Соня и радовалась этому, и тревожилась – спокойнее было бы знать, что он собирается делать со своей долей в квартире. Если перестал думать о Соне, то для чего ему теперь эта площадь? Если всё ещё на что-то рассчитывает – то почему не объявляется?