— Ну, господа, довольно, — вдруг сказала madame Мартова и встала из-за стола. — Поспорили, повоевали и баста. Идемте петь.
Все задвигали стульями и стали выходить из-за стола. Никто, кроме Саблина, не подошёл благодарить хозяйку. Саблин хотел поцеловать ей руку, но она сильно потянула её книзу и не дала ему это сделать. Здесь это было не принято.
Студент в тужурке сложил свои руки рупором и диким басом, как кричат в театральном райке, вопил: Любовину! Любовину-у-у!..
XXXVII
Маруся подошла к роялю. Аккомпанировать села та недурная барышня, которая сидела по левую руку Мартовой. Молодёжь быстро стала занимать места по диванам и креслам. Саблину не хватило места и он остался стоять у дверей столовой. Вихрастый гимназист заметил это и принёс ему стул.
Всё стихло. Маруся обвела глазами притихшее общество, улыбнулась тихой, кроткой улыбкой и сказала:
— Голодная. Музыка Кюи. На слова Некрасова.
Аккомпаниаторша взяла несколько аккордов. Лицо Маруси изменилось. Глаза стали синими, печальными, точно в самом деле голодными. Лицо исказилось нечеловеческой мукой.
«Стоит мужик, колышется»... начала она верным, сильным глубоким меццо-сопрано. Когда она дошла до конца, глаза метали молнии, слова вылетали страстным стоном, недостаточно обработанный голос срывался на хрипоту:
«Ковригу съем, как стол большой!
Все съем один, управлюсь сам,
Хоть мать, хоть сын проси!..
Не дам!!!...» —
выкрикнула она.
О! подумал Саблин. Да это не только порядочная певица, это и большая драматическая артистка и как красива! Какая сценическая наружность. Буря аплодисментов, крики, просьбы спеть то то, то другое продолжались долго.
— Как король шёл на войну! — кричали барышни.
— Стеньку Разина!
— Коробейники!
— Нет, нет, спойте: Ухаря купца!
Маруся сказала несколько слов аккомпаниаторше перевернула ноты и опять настала тишина.
— Молебен. Музыка Кюи. Слова Некрасова.
«Холодно, голодно в нашем селении», мрачным низким голосом начала Маруся.
«Да что она,— с досадою думал Саблин, — народница что-ли? Какие романсы выбирает. Зачем будить всё одне чувства. Да, это драма — голод и неурожай, но разве только это драмы? Есть чувства сильнее, более достойные музыки». Саблин понимал, что перед ним крупный талант, восходящая звезда столичной сцены. С таким голосом и при такой наружности карьера обеспечена.
После Маруси болезненный реалист товарищ Павлик, играл на скрипке и играл недурно. Вся злоба его ушла в звуки, претворилась в слёзы струн, в стенания неудовлетворённой души.
Каждый показывал свои таланты. Вихрастый гимназист изобразил клоуна. «Он выпачкал своё лицо мелом, надел колпак, сложенный из бумаги и повторил шутку клоуна Дурова. Он принёс сделанных из газеты свиней, одна больше другой и, устанавливая их на полу, говорил на ломаном немецком языке:
— Das ist Schwein! Und das ist gröβer, gröβer, gröβer…
— Зачем он это?— подумал Саблин. Ну что ему сделал полицеймейстер Грессер? Зачем повторять пошлости?
Гимназист имел у молодёжи успех.
Варя Мартова обратилась к Саблину.
— Monsieur Саблин, — сказала она. Вы новичок у нас. По нашему обычаю вы должны показать нам свой талант.
— Я ничего не умею, — сказал Саблин.
— Вот и неправда, — сказала Варя.— Мне Иван Сергеевич говорил, что вы отлично поёте солдатские песни.
— Но кому интересны солдатские песни?
Молодёжь услышала о чём они говорили и дружно бросилась в атаку на Саблина. Вихрастый гимназист тянул за рукав.
— Вы должны спеть, Александр Николаевич,— сказала Маруся. — Я пела для вас, вы спойте для меня.
— Но что моё пение после вашего.
Каждый в своём роде.
— Солдатские песни поются хором,— отказывался Саблин.
— Мы вам составим хор.
Саблин сел за рояль.
Ну что спеть? — сказал он.
— Что-нибудь ультра-солдатское, — воскликнул студент в тужурке.
— Ну, хорошо.
Саблин ударил по клавишам и, варьируя и дополняя недостающий хор, аккомпаниментом запел:
Успех был неожиданный, его облепили кругом, составили хор и сильный голос Маруси, покрывая всех, повторял куплеты.
— Ещё! Ещё! — кричали ему. — Бис! бис! вы должны знать много. Пойте!
Саблин улыбался и пел. Он думал — хороши антимилитаристы! Нет, с такою молодёжью ещё можно жить. Если её увлекают музыка и пение, если русская простая живая солдатская песня нашла отклик в их душе, не всё ещё пропало и мы поборемся. Хороши наши песни и чувства хорошие будят оне!
Расходились во втором часу. Поднялись все сразу, табуном. Наполнили маленькую прихожую и тёмную лестницу, с погашенным газом, молодыми голосами, толкались, неуклюже одевая пальто, и из принципа не помогая друг другу. Саблину пришлось самому натягивать пальто, что с непривычки показалось нелегко, он чуть было не поломал свои погоны. Ему помог болезненный реалист, его оппонент.
— Погоны поломаете, — хмуро сказал он и поддёрнул его пальто.
Марусю одевали все.
— Домой побежишь? — спросила её Варя.
— Нет. Я к тётке. Поздно уже. У неё ночую, да и завтра на лекции надо рано поспеть.
И вышли табуном. Саблину было неловко на глазах у всех, шедших пешком, брать извозчика, и он пошёл тоже пешком. С ним увязался вихрастый гимназистик.
— Нам по пути, Александр Николаевич, — говорил он, стараясь идти в ногу и, умильно заглядывая в глаза Саблину.
На Стремянной Саблин кликнул извозчика. Он не привык и не умел ходить по городу пешком.
— Подвезти вас? — сказал он гимназисту.
— Ах, я буду так благодарен.
Они сели в сани и поехали. Гимназист то молчал, то восхищался Саблиным, его пением и говорил, что он непременно пойдёт на военную службу.
— Я очень хочу, знаете,— говорил он, а вот отец мой, он никак не хочет, ни за что не хочет.
— А кто ваш отец? — спросил Саблин.
— Профессор Мендельсон. Ну, вы, наверно, знаете, специалист по душевным болезням.
Саблин вздохнул и подумал: бедный юноша.
Они подъехали к казармам.
— Куда же вам дальше? — спросил Саблин. — Я довезу вас.
— Ах нет, нет, помилуйте. Ни за что!
— Да где же вы живете? — спросил Саблин.
— На Звенигородской.
— Но помилуйте, я вас совсем не туда завёз.
— Нет, нет. Я очень вам благодарен. Я теперь пешком дойду. Мне было так приятно поговорить с вами.
Он приподнял фуражку над головой, шаркнул ножкой и исчез между редких фонарей, тускло мигавших на пустынной улице.
Саблин улыбнулся и стал подниматься к себе. Соприкосновение с этой чистой увлекающейся молодёжью освежило его. Было хорошо на душе. Точно в бане помылся. Перебирая молодые лица, он на минуту остановился на славном личике Маруси.
Большую карьеру сделает, подумал он, или погибнет. Больно хороша!
Саблин завернулся в своё стёганое одеяло, затушил свечу и заснул крепким сном.
XXXVIII
Этот вечер у Мартовой положил начало ряду подобных вечеров. Собирались раз в две недели, по четвергам. Но, главное, с этого вечера между Саблиным и Марусей Любовиной началась преинтересная переписка. Переписка велась через Мартову. Саблин не знал адреса Маруси и, когда полюбопытствовал узнать, она ответила уклончиво.
— Это всё равно ни к чему, — сказала она, — я дома почти не живу. Мой дом далеко. Я каждый день бываю у Мартовой, ей и пишите.
Переписка была деловая. Об армии, о государстве без армии, о вечном мире, о неприятии войны. Затрагивались и вопросы военного быта. О денщиках, об отдании чести, о несовместимости высокого и почётного звания солдата с тем, что во всех скверах были доски, на которых было написано «Вход собакам и нижним чинам строго воспрещается».
На Саблина нападали. Нападали временами остроумно и жестоко, подрывали его веру в непреложность многого, между прочим и монархии, он вынужден был защищаться. Оказалось, что знаний у него не хватает, словарь его беден, понятия о многом поверхностные. Надо было читать, искать совета, руководства. Саблин ухватился за это, его жизнь стала ярче, полнее, определённее, интереснее. Он ездил к Ламбину уже не бесцельно, но с письмами Маруси, в которых были поставлены те, или иные вопросы. Ламбин должен был разрешить их. Иногда вопросы были настолько каверзные, что и Ламбин с ними не справлялся и они ехали к учёному военному, офицеру бывшему в Академии Генерального штаба — Дальгрену.