И Бибо не знал, смеяться ему или плакать.
Он любил отца.
5-007
Бибо распахнул дверцу в соседнюю яму, и они обнялись.
Со вчерашнего дня у него оставалось, и у Пусио с собой было. Выпив, они обсудили, чья вина.
– Ты зачем же, старый дурак, табакерку себе присвоил?
– Так ее же нашли в вещах Бьянки!
– Ну и что? Она же моя!
– Так Бьянка сказала, что это ее.
– Зачем?
– Чтобы отвести обвинение от тебя.
– Вот дура!
– А Мадонна сказала, что дочь на себя наговаривает, чтобы выгородить ее, свою мать, старую наркоманку… Вот я и решил, что лучше – меня одного. Мне оно как-то и привычней.
– То есть?
– Я как-никак профессионал, – рассмеялся Пусио.
5-008
Впервые Бибо отцу не поверил: это был не отец, и не призрак, и не бес в его обличье – просто невнятный сон.
Он появился в их фамильном замке, чтобы переодеться. И было понятно, что умер он давно, лет десять назад. Выглядел молодо и бодро – на тот возраст. Щеголял перед сыном голый, поигрывал потяжелевшим торсом: «Как, сохранил еще гибкость?» Два малыша, тоже голеньких, крутились у него под ногами. Одного он как-то небрежно оттащил за ножку, так что тот даже стукнулся головкой о паркет. Бибо сделал замечание, что нельзя так: «Это же твои дети!»
– Нет, это твои дети, – отвечал отец. – От Бруны и от Бьянки.
Бибо тискал своих голеньких деток – один был на редкость смышленый. Не понять было их возраста: какие-то взрослые младенцы… «У нас в роду, – сказал смышленый, – был один писатель, он замечательные стихи писал: “Да-да-да, мой сынок – нет-нет-нет, моя мать…”» – «А дальше?» – «Дальше – всё».
О господи! Значит, нас всех казнят!
– Так, значит, это ты бабкину табакерку слямзил? – спросил отец.
И был он уже нормально одет, в свое рубище. Нормально присел на краешек топчана с фляжкою в руке.
– Как ты узнал?
– Она мне тоже очень нравилась. Я ее и сам хотел украсть. У тебя мой вкус.
– Теперь за нее нас всех казнят!
– Ну, не всех, – сказал отец. – Кого-нибудь одного. Ты уже знаешь, что Бьянка беременна?
– Господи! – взмолился Бибо. – Что же я, опять убийца?!
– Почему уж и убийца…
– Я же не только табакерку – я и камею украл!
– Бруна не от нее умерла. Ее сепсис произошел от криминального аборта.
5-009
И уже ни кофе, ни полотенца, ни даже традиционной следовательской сигареты…
– Так на чем же будем ставить точку, обвиняемый?
– Ставьте, где хотите. Мне все равно.
– Вы все запутались. Судя по тому, как слаженно вы покрываете друг друга, назрело еще обвинение в организованной преступности. Не говоря о сокрытии улик и даче ложных показаний… Вы – банда.
– В этом смысле любая семья – банда.
– Семья – это ячейка общества, но если она встала на преступный путь – она же ячейка мафии.
– Если не наоборот.
– Что вы имеете в виду?
– Если общество преступно…
– Обвиняемый, не усугубляйте своего и без того безнадежного положения. Вам грозит приговор минимум по десяти обвинениям, из которых семь караются смертной казнью. Единственное, что в моих силах, – это распределить вину более равномерно между сообщниками…
– Воистину греческий дар.
– Прошу вас не оскорблять!
– С вашим знанием английского… Хватит мыть свинью.
– Молчать! Это вам не красная селедка!
– Вы хотите сказать, красная тесемка?
– Хорошо. Хватит. Кому из вас принадлежит табакерка?
– Никому. Вы сами прекрасно знаете, что она принадлежит мистеру Энзу.
– Кончайте вашу лошадиную пьесу! Я имею в виду кокаин.
– Мне.
– Ну, я понимаю, когда вы покрываете вашу барышню… но зачем вам брать на себя самое страшное обвинение за эту черномазую толстуху! Мистер Ваноски-юниор! При определенном старании с вас могут быть сняты все обвинения, кроме побега, к которому в силу вашей невиновности в гибели отца можно отнестись максимально снисходительно… Так кому же на самом деле принадлежит кокаин?
– Тем более мне, – заявил Бибо, вспомнив о крысах.
5-010
– Так в чем же смертный грех – в грехе или в смерти?
– Правильно мыслишь, сынок. Я вот тоже долго думал, в чем мой главный грех. Измышлял, зачем последовательность заповедей и смертных грехов и каково их между собой соответствие…
– Вот-вот! Ведь если какого вообще нет, то другой, может, и не считается? У меня, например, гордыни вовсе нет!
– Ты так думаешь или так считаешь? Я тоже меньше всего думал про «сотвори себе кумира»… И вот – на тебе! Куда занесло…
– Ты про Коня?
– Понял! Понял, сынок… Он все учудил. В бегах уже второй месяц.
– Я тоже думал, что «не убий» мне не грозит. В жизни разве комара убил – а одни смерти кругом. Все со мной рядом приговорены…
– Все дело в том, что одним можно набрать на все семь! Что отсутствие не уравновешивает, а, наоборот, перекачивает. Считать ли пьянство чревоугодием, когда я не закусываю вообще? Оказывается, считать. И еще как считать! От него прелюбодеяние. От прелюбодеяния… вообще никуда не деться. А там и «не убий» в сумме набежит.
– Вон что у меня из двух цацок наросло. И двух девиц…
– А с этим херувимом! Ведь я уже почти святым был! От одного моего прикосновения больные излечивались. Уже «встань и иди!» готов был сделать… и заболел какой-то деревяшкой! Не ел, не спал, все боялся, что ее кто-нибудь купит. Я же себе пуговицы не купил, а тут такие деньги отвалил – за год жизни! И что же? Только купил и успокоился, в своем шалаше под распятие поставил – гром, молнии! И прямо в мою хибару… Он-то меня и спас! Или погубил…
– Конь?.. Так те две лунки в полу – от него?
– Именно! От его задних копытищ. Он меня, бездыханного, на круп забросил – и прямо в рай.
– Так хорошо же!
– Хорошо-то хорошо. Только в рай свой, басурманский…
5-011
– Вы будто сговорились, – сказал Петр Порфириди. – Ни один из вас не меняет показаний.
– Они все выгораживают меня, – твердо сказал Бибо.
– Они же утверждают обратное: что это вы выгораживаете их.
– Ну, они простодушны и благородны, вот и все.
– Слушайте, мистер Ваноски-юниор, – сказал Порфириди, протягивая сигареты, – мы же с вами белые люди…
– Разве что снаружи… – язвил Бибо.
– Вы меня больше не выведете из себя. В конце концов, я знал вашего отца и понимаю, откуда в вас это.
– Хм! Вы даже не представляете, насколько вы проницательны!
– Я уже сказал вам, что иронией вы меня не проймете. У меня уже был подобный случай в практике. Камнем убили американского солдата. Так вождь надоумил все селение, чтобы каждый бросил в него по камню. И все сознались в преступлении, включая стариков и детей.
– Ну и как же вы нашли убийцу?
– Сами понимаете, это было невозможно. Я просто казнил вождя. Хотя он-то как раз был парализован и камень бросить не мог.
– Мудро.
– Странно, вы еще не виделись с адвокатом. Хотя что с него проку… У меня все время такое впечатление, что кто-то вас всех очень толково инструктирует…
– Может быть, вы и правы… – загадочно сказал Бибо.
– Но это же невозможно! Кто может вам давать советы?
– А вдруг у нас всех просто чистая совесть?
– Только не приплетайте, пожалуйста, высшие силы к вашему довольно-таки банальному юридическому случаю.
– А что… почему нет? – сказал Бибо. – Любовь – это Бог.
– Уведите заключенного! – устало скомандовал Порфириди.
5-012
– Он хотел, как лучше. Он ничего дурного не имел в виду. В конце концов, он профессиональный херувим и ему ничего не стоило выполнить подобную работу. Я даже этой бритвы не разглядел…
Теперь отец являлся к нему каждый день, приносил заветную фляжку, брал сына за руку, отыскивал пульс…
– Кайф… – блаженно бормотал он, как только сын снова прихлебывал.
– Почему бы нам не позвать и Пусио? – удивлялся Дж. К. Дж.
– Я могу вас навещать лишь по отдельности. Его один Лапу-Лапу интересует.
– Ты и его видел?
– Как тебя. Он меня встретил и помог мне бежать.
– Ты бежал из рая?
– Ну а что мне там делать? Я очнулся от хохота гурий: они первыми обнаружили, что я неверный. Необрезанный. Ну меня сразу в ад. А Лапу-Лапу за пятьсот лет отсидки уже там приспособился к кочегарке. Услуга за услугу: я как-никак его первый историк. Сначала геенну огненную подобрал похолоднее, а потом и свалить помог. Все же я заслужил более христианскую участь… К своим захотелось. А Лапу-Лапу один черт – что мусульманин, что христианин, был бы человек хороший. Он меня с коксом перемешал и в отвал сбросил. Труднее было обратно этот чертов мост миновать. Ну да ты сам имеешь об этом представление… Хлебни скорей – жарко от одного воспоминания! Вот так, хорошо… Долго ли, коротко ли, достиг я родимых врат. Очередь. Не пускают. Мне же там насильственное обрезание сделали! Там был неверный и тут стал неверный! Грехи мне все припомнили, стали добрые дела пересчитывать… и все им мало! Как грех – так несомненный, как добро – так под подозрением. Разозлился я: для того от басурман бегал, их угли христианским потом поливал! Смекнул тут один, что случай особый и полезный: скостили мне грехи за побег из вражьего плена… Поместили меня в самом конце чистилища, прямо у райских врат. Подождите, говорят, мы скоро…