- Ты это на что намекаешь, богопротивница! У кого совесть не чиста? У меня, у Елизаветы Григорьевны Толстых?
- У тебя, - смиренно ответила Глафира. - Ты сама больша христианка в деревне, а иконы по тридцатке продала.
Старуха от удивления так и обомлела:
- А ты откуда про иконы знаешь? От своего! Ну, конечно! Рази без твоего холеры какое дело обойдется! Ну, а насчет тридцатки ты врешь. - И показала Глафире фигу. - Полсотни - не хочешь! Нашла дуру! Это, может, Валерьяновна по тридцатке, а не Елизавета Григорьевна Толстых... Вали отсюдова, покуда я сердцем не изошла!
Глафира согласно закивала.
- Счас, счас убегу! - пообещала она и весело захохотала. - А еще Валерьяновну костеришь... Да она, то исть Валерьяновна, одному очкастому, бородастому, заикастому две иконы...
Толстуха была такой, точно вот-вот брякнется в обморок.
- Очкастому? Бородастому? Заикастому? Да и ить это он и есть!
Из-за березы показалось лицо Лютикова, застыло в напряженном, профессионально-детективном внимании. Постепенно он сосредоточился на работающем Юрии Буровских. На него Лютиков глядел несколько трагически-обреченных секунд.
- Бу-ров-ских! - позвал Лютиков. - Буровских!
Не сразу услышав призыв, Буровских затем все-таки обратил на него внимание. Подумав, забил топор острием в пенек, напевая, пошел к Лютикову.
- Чего надо?
Делая прельстительные жесты, подмигивая, сутулясь и "детективно" улыбаясь, Лютиков заманил Буровскмх за березу, взяв за руку, шепнул на ухо:
- Есть!
- Чего есть?
- Икона!
Лютиков мгновенно выхватил из-за спины такой же газетный пакет, какой бросил в Обь.
- Вот такая! Бери! Дешево отдаю - десятка!
Буровских постучал Лютикова пальцем по лбу, сморщился, закрыл глаза.
- Три рубля! - сказал он торгашеским голосом. - Нет, два!
- Бери!
Получив два рубля, Лютиков начал пританцовывать на месте.
- Куда спрячешь? Есть верное место, сам Анискин не найдет...
Буровских снова постучал пальцем по его лбу.
- "Вечерний звон, вечерний звон"... - пропел он. - Впрочем, постой, переплатил я! Гони обратно рубль! Ну!
Лютиков протянул ему рубль.
- Могу и задаром отдать, - сказал он. - Когда придешь?
- Куда?
- Место смотреть.
Буровских запел:
- "Я приду к тебе под вечер, когда улица заснет..."
После этого повернулся, забыв о Лютикове, пошел к силосной башне, возле которой уже разгуливал бригадир, гневно и угрожающе потирающий руки:
- Гуляешь, сукин сын! А все вкалывают! За тебя вкалывают, гитара чертова!
На шум подошли остальные "шабашники", и тогда Буровских вынул из-за спины икону.
- Рубль отдал! - смеясь над самим собой, сказал он. - Пришел этот шут с буровой, говорит: "Купи!" Просил десятку, отдал за рубль... - Он задумался. - Для чего я ее купил? Рубль - это же тонкий стакан портвейна три семерки...
Глафира с огорченным и даже немного растерянным лицом выходила в сопровождении тонкой высокой старухи из третьего дома. Старуха была улыбчивая, доброглазая, видимо, когда-то очень красивая.
- Так, говоришь, он был маленький, при зеленых очках, без бороды, но при крупном усе? Ус, спрашиваю, был сильно крупный?
- Мабуть до ушей, - по-украински запевно ответила старуха. - Сильно крупный был у него вус, а очки, мабуть, не мене блюдца для варенья... Выспрашивал, кто ищо иконы торгуить. Гоношистый такой, глазом шарить, зуркает, зуб у яго со свистом...
- Спасибо, Семеновна, прощевай, Семеновна!
Глафира шла по улице с прежним огорченным лицом.
- Это чего же получается, отец, это как же выходит так, дядя Анискин? Ведь их получается двое, а может, поболе. Это ведь тебе, отец, с шайкой, может, придется схлестнуться...
В кабинете Анискина шел неприятный разговор. Сам участковый стоял столбом, а посередь комнаты, закинув ногу на ногу, сидел рабочий с буровой Георгий Сидоров. Ленивый и снисходительный, между тем говорил вещи опасные.
- Бить морды я не люблю, устаю я...