Марк Антоний оскорблял здравый смысл предположением, что он, Цезарь, может поверить авгурской чепухе. Даже настоящему авгуру Цезарь еще подумал бы, поверить или нет. Не оборачиваясь, он проговорил:
— Марк Антоний, всем ясно, что под свое жречество ты сможешь теперь одалживать даже у самых прижимистых заимодавцев, которые, наверное, уповают, что за тебя поручится коллегия авгуров. От меня ты больше не получишь и сестерция, стань ты авгуром хоть еще трижды.
Конечно, Антоний был должен и ему. Хотя и сам Марк Антоний в этот момент уместно вспомнил, что Цезарь сам не меньше его в долгах, и кредиторы ждут возвращения в Рим развенчанного консула как вороны — крови.
— Так что, авгур Марк Антоний, молю: не принуждай меня слушать твои сказки о пичугах! Ни я и никто другой тебе не поверит. В задницу твоих птиц!
— Хорошо, не буду! — беззлобно согласился Антоний с легким смешком. Цезарю, конечно же, не видно было в темноте, как зло заходили желваки на его тяжелых челюстях, — Но когда-то Сулла…
— Ты сравниваешь с ним меня? — молниеносно, словно только этого и ждал, вскинулся Цезарь. Неясно было, что он имел в виду, и Марк Антоний счел за благо промолчать.
Цезарь вдруг выплюнул витиеватое, грязное солдатское ругательство, и оно неожиданно его подбодрило.
— «Когда-то Сулла!» При чем тут Сулла? Разве ты не видишь, что легаты колеблются? Что их раздирают сомнения. Страх святотатства, новой гражданской войны — с одной стороны, и верность мне — с другой, желание поживиться — с третьей?
— Вижу. Что будем делать? Распустишь всех по домам? Если так, то сейчас — самое время. Решать тебе.
— Мне нужно что-то положить на ту чашу весов, что перевесит мораль легиона в мою пользу, — задумчиво сказал Цезарь, словно самому себе.
— И что же? Всадничество уже должно было перевесить все остальное.
— Если бы ты и вправду был авгуром, ты бы догадался! Нужен знак богов.
— А, вот оно что! — с комическим облегчением воскликнул Антоний. — А я-то и не понял сразу! Ну конечно же, ты же сам Верховный Жрец, к тебе донесения от Юпитера и Юноны приходят с особыми вестовыми, как же мне сразу в голову не пришло! Но тебе следует поторопить старика Юпитера. Иначе Помпей подоспеет с испанскими легионами!
— Не ёрничай. Это очень серьезно.
— Серьезнее некуда! — раздосадованно бросил Антоний.
И туг же от темной воды донеслась… громкая и очень красивая мелодия. И в черноте ночи зажегся яркий, неправдоподобно яркий факел. Вспыхивая оранжевыми искрами, он начал приближаться к лагерю.
Факел нес в руке высокий, и вскоре оказалось — более чем высокий, просто гигантского роста атлетический юноша, одетый по-гречески, и он при этом… вдохновенно играл на свирели. Легионеры переглядывались и с суеверным удивлением приближались к звучащему, яркому видению — легаты, музыкант, Марк Антоний с Цезарем. Вдруг этот, невесть откуда взявшийся то ли человек, то ли бог выхватил у стоявшего рядом, не успевшего опомниться горниста горн, приложил его к губам, и из раструба мощно понеслись знакомые звуки сигнала «Легион — на марш!».
Дружным ржанием откликнулись на привычные звуки кони легионной кавалерии, начали беспокойно рваться и метаться у коновязи. Продолжая играть, юноша с ловкостью атлета отшвырнул факел, бросился в темную воду Рубикона и… исчез. Все произошло так быстро, что никто не успел ничего понять. И в полной тишине раздался непривычно дрожащий, взволнованный, изумленный голос консула Цезаря:
— Это знамение богов, братья мои! Это — знак! Сенат своим предательским поведением и оскорблением народного трибуна Марка Антония нарушил священные законы Рима. С нами боги, с нами Юпитер! Вперед, Тринадцатый! Нас поведет знамение богов! Это они призывают нас воздать вероломным за попрание священных законов Рима![31] Отличившихся ждет всадническое сословие, земля, рабы. К тому же женщины Аримина, который необходимо взять по дороге на Рим, славятся очень большими… достоинствами! Вперед!
И прошептал смятенно и решительно, но стоявшие неподалеку слышали, хотя и поняли его слова только те, кому случалось перекидываться в тавернах в кости с греками:
— Анерифо кубос![32]
Жребий брошен. И если жребий брошен, можно только гадать, какой стороной он выпадет.
А темноту уже кромсали солдатский хохот, ор команд, звуки горнов, флейт и низкий, возбуждающий тревогу где-то в солнечном сплетении грохот барабанов. Мир наполнился этими звуками. Тысячи копыт, тысячи толстых солдатских подошв превратили в месиво запретную Священную пашню. Римские легионы пошли на Рим. С этого момента Гай Юлий Цезарь должен был или умереть, или стать просто Цезарем.
Помпей и его сторонники-сенаторы, получив известие о приближении к Риму Цезаря с несметным войском, в панике грузились на корабли и отплывали в Испанию, где стояли легионы Помпея. Цезарь не успел их задержать. Но Помпей, Испания, все это — потом. Сначала — горячая ванна. И выспаться. Теперь он мог ненадолго передохнуть: Рим принадлежал ему.
Именно тогда Марк Антоний, нагловато подмигнув, и задал Цезарю давно мучивший его вопрос:
— Возницу своего я, положим, узнал, но как тебе удалось… — У Антония чуть не вырвалось «сукин сын», но он вовремя спохватился. — Но как тебе пришло в голову все это… и костюм…? И как в твою чепух… в твое знамение поверил легион?
— Видишь ли, Марк Антоний, вера в богов — удивительная вещь. И без этой веры людям невозможно, — очень серьезно и даже назидательно ответил Цезарь.
Завтра в Сенате он расскажет им, каким будет новый Рим, его Рим. Шестнадцать легионов и десятитысячная кавалерия ждут его в Греции и у границ Сирии, чтобы идти на Парфию. Он предвидит пораженное молчание: «Без всякой санкции Сената!» Ничего. Пусть чаще упражняются в «пораженном молчании». Он отомстит парфянам за вероломное убийство Красса. И он сделает римскими провинциями Армению, Парфию, и вторгнется с разведывательной целью в «страны шелка». А потом вернется с легионами через земли каспиев, сарматов и скифов, которых он будет завоевывать по пути и оставлять гарнизоны в построенных римских крепостях. За три года небывалой кампании он создаст невиданное государство Pax Romana, которое объединит Лузитанию[33] со странами Востока, а Скифию — с Африкой. Через пять — десять лет везде, где пройдут его легионы, — даже в ледяной Скифии! — люди будут ходить по кирпичным дорогам, приносить жертвы не только своим богам, но и в местных храмах Юпитера, смотреть бои на гладиаторских аренах, есть мясо и фрукты с соусом гарум, а отроки местной знати, одетые в тоги, будут изучать римское право, латынь и Quadrivium[34], как сейчас в Цизальпинской Галлии, когда-то тоже варварской, и служить в римских легионах. Он превзойдет не только Суллу. Он довершит то, что не удалось Александру. У Римского Мира будет несколько равнозначных столиц — Александрия, отстроенные заново Афины и Карфаген. А его столицей станет возрожденная Троя, город предка Энея. Этим он свяжет великое прошлое с великим будущим. И уже теперь позаботится о достойном преемнике, чтобы не повторить ошибку Александра. Хотя объявлять, кого он уже назначил своим преемником, пока будет преждевременно.
Его не слишком волновало, как воспримут его речь они. Сенат — это трибуна, с которой он объявит Риму о том, какое великое будущее ждет его народ. Ему вспомнились лица — полукругом вокруг него, в Курии: их кривящиеся губы, полные сдерживаемого, но неизменного скепсиса. Им невдомек: скепсис — прибежище стариков, прибежище бессильных, скепсис может отрицать, насмехаться, вот только ничего создавать он не способен! Поворачиваются друг к другу, наклоняются, чтобы что-то тихо прошептать, не иначе, что-то ужасно остроумное и скептическое — о нем! Тонкие большие носы, профили — хоть каждый на монету, порода! Он с легкостью мог бы всех их уничтожить и тогда, при Фарсале[35], и потом. И сейчас может сделать это в любой момент. Но не станет — не будет повторять Суллу и в этом. А эти породистые, холеные коты на мраморных скамьях, преисполненные чувством собственной значимости, так ничего и не поняли! Они не поняли, что живы потому, что так решил для себя он: сенаторы так хорошо смотрятся на белом мраморе в своих отбеленных мочой и мелом тогах с пурпурной каймой! И выступления их так развлекают его — остроумием, выразительностью, начитанностью, уместными цитатами из греков! Но… При всем своем уме, образовании и начитанности они так ничего и не поняли. Они не поняли, что сами оказались не способны ни на что, кроме своего породистого скепсиса, и что сделали единственную разумную вещь — дали ему диктаторские полномочия.