После этого продолжал навещать каждый день, но вел себя скорее как хороший знакомый – никогда не притрагивался к ней, не пытался поцеловать. Муж называется! Настоящие мужья так себя не ведут, даже медицинские сестры воспринимали его как предмет мебели…
– Нет, дело не только в нем, но и во мне, – честно призналась она себе.
Как только он входил в палату, Кэтрин начинала думать о поцелуях. Но тут же вспоминала услышанный разговор. Да, Джонатан хорош собой. Однако если он женился на ней только из-за денег, должно быть, положение у него было хуже некуда и трудно ожидать от него телячьих нежностей.
– Разговариваешь с собой? Верный знак того, что тебе пора выписываться из этого заведения, – сказала Оливия Миллер, входя в палату.
Кэтрин улыбнулась медсестре. В течение последних двух недель она подружилась с Оливией. И уже знала, что медсестре – за тридцать, ее мужу Дану – двадцать восемь и у них четверо детей. А также то, что больница находится в Эшвилле, штат Северная Каролина. Оливия же родилась и выросла в другом городке этого же штата, в Хорнсбурге, находящемся в двадцати милях отсюда. Этот городок, притулившийся у подножия гор, был родным и для Кэтрин. Она в нем жила до сих пор. А в эту больницу угодила из-за травмы.
– Ты знаешь моего мужа? – спросила Кэтрин медсестру.
– Хорнсбург – довольно маленький городок, там все знают друг друга. С кем-то я знакома лучше, с кем-то хуже. Что касается твоего мужа, то не могу сказать, что знаю его хорошо.
Так, кое-что слышала, – ответила Оливия. – Открой-ка рот, – приказала она, собираясь измерить Кэтрин температуру.
– И что же ты слышала? – настойчиво спросила Кэтрин.
Оливия, проверив ее пульс, ответила после некоторого раздумья:
– Ну, что он оказался гораздо лучше, чем многие о нем думали.
– Как это? – снова спросила Кэтрин, держа во рту градусник.
После некоторого колебания Оливия, пожав плечами, заговорила:
– Пожалуй, в том, что я тебе скажу, нет ничего дурного. Доктор Грин считает, что ты сама должна вспомнить свое прошлое. Но ведь прошлое Джонатана – дело другое, тем более что вы познакомились уже взрослыми и ты ничего о его детстве не знаешь. Кроме того, будет честнее по отношению к Джонатану, если о нем расскажу тебе я, а не твоя матушка, которая его не выносит…
Насчет матушки медсестра была права. Когда Джонатан, приехав в больницу, заставал в палате Мюриель, та обычно вела себя более чем нелюбезно: быстро прощалась с дочерью и демонстративно уходила. Если же Мюриель приезжала, когда у Кэтрин был Джонатан, она даже не входила в палату, а передавала через медсестер, что зайдет попозже…
– Так вот, – продолжала тем временем Оливия, – мать Джонатана звали Вивиан Темпельстоун, и с молодости жизнь ее, как говорится, не задалась. Сына она родила в семнадцать лет.
Без мужа. Крису Кагану, которого она считает отцом ребенка, едва исполнилось тогда девятнадцать.
Семья Криса заявила, что знать ничего не желает о ребенке, а сам папаша сбежал в Калифорнию еще до того, как Вивиан с младенцем вернулась домой из больницы. Насколько я знаю, Джонатан никаких контактов с семейством Каган не поддерживает. Крис так больше домой и не возвратился. Остальные же члены семьи существование Джонатана игнорировали. Сейчас брат и сестра Криса покинули город, а его родители еще несколько лет назад переехали во Флориду.
Оливия смолкла и покачала головой, будто не одобряя поведения Каганов, а потом снова продолжила:
– Воспитывать сына Вивиан помогали ее родители. Но делали это, я думаю, скорее из чувства долга, нежели любви. Во всяком случае, лаской малыша не баловали.
Взглянув на часы, Оливия заволновалась:
– Ой, чуть не забыла! Пора проверить температуру.
Взяв у Кэтрин градусник, она внимательно посмотрела на него и улыбнулась:
– Нормальная.
Улыбка, правда, получилась принужденной.