Тут явился Давыд и сказал:
– Если не отдашь его мне, а отпустишь, то ни тебе княжить, ни мне.
Снова боязнь потерять последнее охватила Святополка, и он отдал Василька Давыду.
В ту же ночь Василька привезли в Белгород – не в нынешний, всем известный город, а в небольшой городок верстах в десяти от Киева. Его привезли закованного в телеге, высадили и повели в малую избу.
Там Василько увидел торчина, точившего нож, и догадался, что его хотят ослепить, как ослепили Девгеневича. Плача, он воззвал к Богу, да не слышал его, видно, Бог. Сновид Изечевич, конюх Святополка, и Дмитр, конюх Давыда, начали расстилать ковер, а разостлав, схватили Василька и хотели положить на этот ковер. Но Василько боролся отчаянно, и повалить они его не смогли. Тогда подошли другие; все вместе они повалили его, сорвали всю одежду, кроме сорочки, связали и, сняв доску с печи, положили ему на грудь. По обеим сторонам доски сели Сновид и Дмитр, но не смогли удержать Василька – тот снова начал вырываться. Тогда подошли двое других, сняли еще одну доску с печи и сели, придавив князя так сильно, что слышно было, как затрещала грудь. Подошел торчин, которого звали Берендий, и был он овчар Святополков, с ножом, собираясь ударить Василька в глаз, но промахнулся и полоснул его по лицу. Этот шрам, проходящий через все лицо, остался у Василька до самой смерти. Тогда торчин сел на корточки и аккуратно вырезал у Василька сначала один глаз, потом другой. Бог все-таки сжалился над Васильком, и тот потерял сознание. Взяв его прямо с ковром, его повалили на телегу и повезли во Владимир. При всем этом деле присутствовал некий поп Василий, приближенный Давыда.
Перейдя Воздвиженский мост, они остановились на торговище и стащили с Василька окровавленную сорочку, дав какой-то попадье ее постирать, а сами пошли обедать. Попадья, постирав сорочку, надела ее на Василька и стала оплакивать его, думая, что он мертв. От плача Василько очнулся и спросил: «Где я?» Попадья ответила: «В Воздвиженске-городе». Василько попросил воды, попадья принесла, и, выпив воды, Василько окончательно опомнился. Он пощупал сорочку и сказал: «Зачем сняли ее с меня и выстирали? Лучше бы в той сорочке кровавой смерть принял и предстал бы перед Богом».
Его палачи, пообедав, быстро поехали с ним по неровной ноябрьской дороге, и уже на шестой день они прибыли во Владимир. Туда же прибыл и Давыд.
Василька положили в Вакееве дворе и приставили стеречь его тридцать человек во главе с двумя отроками княжими, Уланом и Колчой.
И все эти события, вплоть до многих деталей, повторились без малого через три с половиной века при ослеплении великого князя Василия II Дмитрием Шемякой. Как тут не поверить, что существует высшая сила, которая пишет человеческую историю, словно пьесы или романы, повторяя и варьируя сюжеты. И жалко ей, быть может, своих героев, но не может она устоять и творит трагические события одно за другим.
Месть за Василька
Узнав об ослеплении Василька, Мономах впервые в жизни заплакал. Когда он вспоминал, как весело сидели они с Васильком за чашей браги, как рассказывал тот о походе Девгеневича и строил свои хмельные планы, как единственный из неродных князей поддержал его на съезде, когда представлял Мономах пустые впадины вместо глаз и ту непроглядную тьму, которую навеки теперь обречен видеть Василько, слезы невольно катились по лицу князя. Но когда тот заговорил, голос его был совершенно твердым:
– Не бывало еще в Русской земле такого злодеяния ни при дедах наших, ни при отцах наших.
Далее Мономах начал делать нечто невероятное. Он послал к Олегу и Давыду Святославичам, призывая их: «Идите ко мне, да поправим зло, случившееся в Русской земле, ибо нож, ослепивший Василька, в нас брошен. И если этого не исправим, то большее зло среди нас встанет, и начнет брат брата закалывать, и погибнет Русская земля, и враги наши половцы, придя, возьмут ее».
Даже Олег был потрясен неслыханным преступлением Давыда Игоревича. «Такого не бывало еще в роде нашем», – сказал он. Олег искренне жалел, что не убил выродка при взятии Тьмутаракани. Он не был жесток от природы, и бессмысленная, бесполезная жестокость, каковой он считал ослепление Василька, претила ему.
Но возмущение не мешало ему трезво оценивать положение. Мономах был в союзе со Святополком, а теперь ищет союза с ним, Олегом. Это не могло не радовать. Теперь главное – воспользоваться моментом и свергнуть Святополка, а потом постричь его в монахи, как то сделал Алексей Комнин с императором Никифором. И тогда в силу вступит лествичный порядок. Отец Олега был старше, чем отец Мономаха, и, значит, Олегу быть великим князем. Олег даже порадовался, что император Алексей оставил его без своей помощи. Зато теперь он, Олег, будет полновластным правителем совершенно свободной Руси.
Мономах знал планы Олега так хорошо, как будто умел читать мысли на расстоянии. Помнил он и о том, что Олега поддерживает достаточно могущественный брат. Но Олег забыл о киевских боярах, которые когда-то предпочли Святополка Мономаху. Теперь, вынужденные выбирать между Мономахом и Олегом, они, уж конечно, не выберут Олега. А лествичным порядком все равно придется пренебречь – никто же не посмеет отдать киевский престол сыну Святополка. Вот почему Мономах пошел на странный союз с недавним врагом.
Войска Олега и его брата соединились с войском Мономаха, которое стояло в бору не так далеко от Киева. Вместе с ними явились и «враги наши половцы», но Мономах был только рад этому. Зная, что их земляки воюют вместе с Мономахом, половцы вряд ли посмеют напасть на Переяславль. Впрочем, Переяславль сейчас не слишком волновал его – чересчур высока была ставка в игре.
Мономах послал и за Мстиславом, однако сын, к его удивлению, явился без войска, в сопровождении лишь нескольких дружинников и слуг.
– В чем дело? – спросил Мономах, хмуря брови.
– Я не желаю участвовать в твоей войне, отец, – просто ответил Мстислав.
– Не желаешь?! – взревел Мономах. – Да ты с ума сошел, сынок. Не ты ли так складно говорил про зло? И вот совершенно неслыханное зло – коварно ослеплен наш друг и брат, наш союзник Василько Ростиславич, с которым мы пировали в Любече. Мы собираемся отмстить за него, дабы предотвратить еще большее зло, а ты отказываешься нам помочь. Не говорю уж о том, что я давно мечтал отмстить Святополку, и вот он дал новый повод к этому.
– Не о Васильке ты думаешь, отец, – сказал Мстислав. – Если бы ты думал о нем, ты первым делом постарался бы освободить несчастного. И почему ты не послал к его брату, Володарю Ростиславичу? Потому лишь, что это далеко не самый сильный князь? Вместо этого ты послал к Олегу, которого совсем недавно называл слугой Сатаны. Видно, для тебя добро и зло легко меняются местами. Вчера Олег и половцы были врагами, губителями Руси, а сейчас они твои союзники.
Ты много говорил об опасности, исходящей от половцев, ты и сейчас о ней говоришь, что не мешает тебе воевать вместе с ними. Но ведь это ты разрушил хрупкий мир с половцами, убив послов. Я поверил тогда твоим словам о том, что ты убил послов по наущению великого князя, говорившего, что они злоумышляют против Русской земли и хотят обмануть тебя. Впрочем, уже тогда у меня были сомнения. Я хотел расспросить обо всем Славяту, будто бы привезшему тебе послание от Святополка, но Славята погиб под Переяславлем, и расспрашивать было некого. Не самого же великого князя.
Я был слишком юн, когда верил тебе, но теперь мне двадцать один год, и я чувствую, что становлюсь умнее. Я понимаю теперь, что не было смысла Святополку допускать убийство послов Тугор-хана, с которым он был связан двойными узами родства. Что он получил в итоге? Его любимая жена утопилась, а дочь стала заложницей половцев, рабыней Боняка. Зато ты втянул Святополка в союз против Олега и половцев и начал ковать себе славу главного защитника Руси от поганых. Но не лучше ли было сохранить мир? Да, мы убили Тугор-хана, но кто знает, сколько русской крови нам еще предстоит пролить? Ты называл мир с Тугор-ханом миром трусов, но худой мир лучше доброй ссоры. Да что это я, о чем я говорю? Теперь все перевернулось. Теперь половцы и Олег – твои лучшие друзья! А недавно я узнал, что еще при жизни деда ты вместе с половецкой ордой Читтевичей взял Минск, не оставив там ни людей, ни скота. Так что не впервой тебе союзничать с половцами. Но чем же тогда ты лучше Олега Гориславича?
– Ты говоришь, что был юн, сынок, – спокойно отвечал Мономах. – Но ты и сейчас еще слишком юн и мало понимаешь в политике. Ты смел в бою, крепок в вере, но многому тебе еще предстоит научиться. Властитель должен быть хитрым, должен, если надо, лгать, нарушать самые священные клятвы. Ты прекрасно знаешь, что я был в союзе со Святополком, считая его своим врагом, и почему-то это не смущало тебя. А теперь я счел для себя выгодным объединиться против него с Олегом и половцами, продолжая считать их своими врагами. В том и сила великого властителя, – Мономах прямо-таки предвосхищал Макиавелли, – чтобы заставить его же врагов послужить его делу. Или ты считаешь, что быть в союзе с великим князем не так зазорно, пусть даже этот князь – безвольный глупец? Да самого Сатану надо заставить себе служить, прости меня, Господи, если есть такая возможность. Что до Минска, то это город князя-язычника Всеслава Полоцкого, всегда стремившегося отколоться от Руси и презирающего христианскую веру. В те времена он особенно обнаглел. Его надо было поставить на место, и жестокость была необходима. А половцы подвернулись под руку, отчего же было их не использовать? Не забудь, тогда они не были врагами Руси. Ты спрашиваешь, чем я лучше Олега Гориславича. Да тем, что Олег думает о своей выгоде, а я думаю о благе Русской земли. Минска я не стыжусь и внес рассказ о нем в свое жизнеописание. И не свою волю я там исполнял, а волю моего отца, как и ты должен исполнять мою волю, да, я смотрю, не хочешь. И не называй своего крестного Олегом Гориславичем – не подобает это христианину. Я, конечно, ошибся, выбрав тебе крестного, но это мой грех.