Слабого серебристого света звезд вполне хватало, чтобы освещать мне дорогу. Здесь, наверху, идти стало легче. Скалы только на вид были неприступные, а на деле оказались отрогом горы, поднимавшимся многочисленными гигантскими уступами, как ступенями, с короткими крутыми отрезками. То тут, то там приходилось перелезать через развалины стен, видимо, обозначавших какие-то старинные границы землевладений, но, как мне казалось, продвигался я достаточно быстро. Слева и выше уже завиднелся крутой обрыв. Теперь мне предстояло пролезть между огромными валунами, которые вблизи оказались еще более чудовищных размеров, чем представлялось. Они отбрасывали огромные тени, абсолютно черные, и я в первый раз после того, как покинул берег, ощутил укол беспокойства. Протянув руку, я дотронулся до ближайшего: он все еще хранил в себе остатки тепла, последние воспоминания о жарком дне, и это ощущение меня немного успокоило.
Взобраться на крутой обрыв оказалось не слишком трудно — склон был иссечен трещинами и разломами, словно чудовищные обломки всеми силами старались оторваться от материнской породы. Двигаться приходилось очень осторожно, стараясь ни за что не зацепиться спиной, особенно протискиваясь по длинной и узкой расщелине. Один раз я по глупости ухватился за какой-то корень, и тот оторвался, так что я на секунду потерял равновесие, панически скребя пальцами по камням, пока не уцепился за что-то. И, еще не поняв этого, выбрался наконец на ту самую каменистую площадку, где несколько часов назад сидел с Жилем и капитаном. Здесь росло огромное фиговое дерево, насколько я мог припомнить, в самом начале огороженной стенами тропы, которая выведет меня к гробнице святой Тулы. Дерево оказалось на месте, а впереди завиднелась и сама гробница — бледное пятно в самом конце тропы. Я сорвал с ветки созревший плод и сунул его в рот. Меня уже донимала жажда, и сок полной семян мякоти оказался весьма кстати, смочив пересохшую глотку. Я сорвал еще один плод. Мимо пролетела летучая мышь, нырнув в щель между стенами. И вдруг рядом раздался стук и топот, и две темные тени бросились прочь от меня в сторону тропы. Я, еще не успев ни о чем подумать, инстинктивно запустил в них инжиром и наполовину вытащил Шаук из ножен. Но потом увидел на фоне неба тонкие рожки — это были козы, испуганно рванувшие вниз по склону. Только теперь я расслышал тонкий перезвон их медных колокольчиков.
Сердце колотилось прямо о ребра. Я сунул нож обратно и тихо выругался, каким-то чудом не успев отпрянуть назад, потому что тогда моя наездница точно рассыпалась бы в прах, ударившись о ствол фигового дерева. И чего я, черт побери, добился, кидаясь в коз спелыми фигами? Бездарная попытка защититься, кажется, напугала меня больше, чем этих тварей. Я постоял, трясясь от страха, добрых несколько минут, пока не совладал с собой в достаточной мере, чтобы продолжить путь. И еще мне подумалось, что кто-то, видимо, вспугнул этих коз; а может, греческие козы ночью всегда так себя ведут. Но делать все равно было нечего, и, закусив губу, я двинулся дальше.
На поляне, окруженной каменными стенами, казалось, было немного светлее. Маленькая гробница словно светилась во тьме сама по себе, выделяясь на фоне темных кипарисов, а может, свет звезд сильнее и ярче отражался от ее беленных известкой стен и от белой гальки под ногами. Коз вокруг не было, все тут замерло в тишине, если не считать звона цикад. Чтобы убедиться окончательно, я медленно обошел вокруг, заглядывая во все темные углы и щели, но никого и ничего не обнаружил. И только после этого рискнул пересечь отделявшее меня от гробницы пространство.
Два шага вниз по ступеням, и я перед дверью. Сняв Липовую Кордулу со спины и приставив ее к стене, я нагнулся и отвязал сверток, в котором были лампа и трутница. Высек огонь, запалил свечу и вставил ее в железное нутро. К моему удивлению, она бросала мощный, хотя и узкий луч желтоватого света. Я протянул руку и осторожно толкнул дверь: она была по-прежнему не заперта. Долото за ненадобностью я сунул себе в сапог. Все, пора. Я глубоко вдохнул, как перед нырком в глубину, и отворил дверь.
Как я и опасался, внутри царил абсолютный мрак. Он, казалось, даже просачивался наружу, за порог, словно пролитые чернила. Но луч моей лампы прорезал его и разрушил чары. Я ступил внутрь и тихонько прикрыл за собой дверь. Последующие действия я не раз повторял в уме все то время, пока готовился к этой авантюре. Положив свою ношу на пол, я развязал стягивающие ее веревки. Рама легко отделилась, и я снял промасленную ткань и извлек мумию. Чернота ее кожи, казалось, имела нечто общее с окружающим мраком, у меня даже мурашки побежали по спине. Обтерев потные ладони, я приблизился к реликварию, от которого луч моей лампы отражался сотнями бликов. Поставив лампу на ближайшую скамью так, чтобы свет падал вдоль крышки раки, я нащупал защелки и открыл их. Потом, чувствуя, как мурашки ползут уже по всему телу, медленно поднял крышку и отвалил назад, оставив висеть на удерживающей ее цепочке.
В слабом свете лампы Кордула утратила последние остатки благородства и кротости, которыми могла похвастаться днем. И стала просто мертвым телом, застывшим и засохшим, с руками, похожими на когти. Я едва заставил себя к ней прикоснуться. Руки были твердые, как дерево, и очень гладкие, но кольца с пальцев снялись легко, лишь чуть-чуть зацепившись за суставы с жутким звуком. Я снял с нее наперсный крест и положил его вместе с кольцами на промасленную тряпку позади себя. Теперь тапочки. С ними было потруднее: ноги казались еще более мертвыми, чем остальное тело, — трогательно жалкими и угрожающе хрупкими одновременно. Я наклонился над гробом и осторожно подсунул под нее руки. Поднимая тело, я невольно взглянул святой в лицо и удивился, насколько мертвая Кордула сохранила признаки былой жизни — своей сущности, как называл это Жиль, — в гораздо большей степени, чем те трупы, что хранились на корабле. Ее чуть поднятые брови выражали явное неодобрение, а в скривившихся, иссохших губах таилось предупреждение. Предупреждение…
И тут я услышал этот звук, слабое позвякивание — клинк-клинк-клинк! — чуть более слышное, чем звон цикад, но совершенно неуместное в звуках ночи. Звяканье металла о металл. Я выпустил из рук мертвое тело, и оно со слабым шорохом упало обратно на свое ложе. Присев на корточки, я на секунду приложил лоб к холодному серебру раки. Случилось самое страшное, что и должно было случиться. Я умер. Будет мне впредь наука — не лезь со своими инициативами. Анну я больше никогда не увижу. Все эти и подобные мысли молнией проскочили в уме, мечась, как ласточки в запертой комнате. Потом до меня дошло, что звук не приближается и вообще перезвон какой-то неспешный. Может, это… что? Весь дрожа, я выпрямился, взял лампу и поставил ее на пол, направив луч на камень алтаря. Гробница тут же погрузилась во тьму. Я опасался наступить на тело фальшивой святой или обо что-нибудь споткнуться, поэтому пополз к двери на животе. Чуть приоткрыв ее, я выбрался наружу и присел у нижней ступени лестницы.
Звон и в самом деле доносился откуда-то издали. Кажется, сверху, с горы, не со стороны деревни — и это вселило в меня крохотную надежду. Я осторожно выглянул из углубления. И увидел свет, красный луч, покачивающийся в такт шагам того невидимого, кто его нес. Едва заметная искорка, должно быть, еще в четверти мили отсюда, но приближается быстро. Потом огонек исчез, вновь появился и опять исчез. Наверняка это Том и те двое франков со свинячьими глазками. О боги-хранители всех осквернителей праха, защитите меня! А может, и Кервези с ними? Как им удалось так быстро обернуться? Капитан ошибся: видимо, Кервези был где-то поблизости. Или это просто стадо коз? Вздор, у коз не бывает фонарей, не так ли? Красная искорка — обычная лампа английского стражника, я такие сотни раз видел. Значит, это Том и его приятели — в лучшем случае. А о худшем и думать не хотелось. Они пришли за Кордулой. И несомненно, не ожидают встретить здесь меня. Мне, наверное, удастся смыться — они сюда доберутся через несколько минут, но если рвануть бегом…
Но надо же поменять местами трупы — иначе реликвия достанется Кервези. Я понимал, что времени у меня нет. А что, если… У меня вдруг возникло некое подобие плана. Допустим, мне удастся убедить Кервези — или кто там еще сюда прется, — что меня застали врасплох. Если они увидят, как я от неожиданности бросаю свою ношу и бегу прочь, то, несомненно, сочтут, что я бросил тело настоящей святой, и заберут фальшивую, а настоящая тем временем будет в своем гробу дожидаться, когда мы за ней придем. А мне останется только молиться, чтобы эти франки быстренько убрались отсюда с Липовой Кордулой и не бросились в погоню за мной. Не знаю, отчего я решил, что они именно так и поступят, но все явно пошло наперекосяк. По крайней мере у меня будет преимущество: я знаю сюда дорогу, хотя это и слабое утешение, и попробую удрать от этих двух жирных идиотов.