Пока он стоял на пороге, солнце освещало шотландский колпак на его голове и трубку, заткнутую в петлицу куртки, а когда он вошел в кухню, я заметил, что он, как и Рори, постарел и побледнел, что его лицо избороздили глубокие морщины, а белки глаз отливают желтизной, точно старые слоновьи клыки или кости мертвецов.
— »Христос-Анна», — повторил он, растягивая первое слово. — Кощунственное название.
Я поздоровался с ним и похвалил его цветущий вид, сказав при этом, что я опасался, не был ли он болен.
— Плоть моя здорова, — ответил он резко, — да, здорова и грешна, как и твоя. Обедать! — крикнул он Мери, а затем вновь повернулся ко мне. — Неплохие вещи, а? Часы-то какие! Только они не ходят, а скатерть самая что ни на есть льняная. Хорошие, дорогие вещи! Вот за такое-то добро люди нарушают заповеди господни; за такое-то добро, а может, даже и похуже, люди восстают на бога и его заветы и горят за это в аду; потому-то в Писании и называется оно проклятым. Эй, Мери, — вдруг раздраженно крикнул он, — почему ты не поставила на стол оба подсвечника?
— А к чему они нам среди бела дня? — спросила она.
Однако дядя ничего не желал слушать.
— Мы будем любоваться на них, пока можно, — сказал он.
И пара массивных подсвечников чеканного серебра была водружена на стол, убранство которого и так уже не подходило простой деревенской кухне.
— Их выбросило на берег десятого февраля, часов так в десять вечера,
— начал рассказывать мне дядя. — Ветра не было, но волна шла крупная, ну, Гребень их и затянул, как я полагаю. Мы с Рори еще днем видели, как они старались выйти к ветру. Не слишком-то он слушался руля, этот «Христос-Анна», все уваливался под ветер. Да, тяжеленько им пришлось. Матросы так и не слезали с реев, а холод стоял страшный — вот-вот снег пойдет. А ветер-то чуть подымется и тут же стихнет, только подразнит их надеждой. Да, тяжеленько, тяжеленько им пришлось. Уж тот, кто добрался бы до берега, мог бы возгордиться.
— И все погибли? — воскликнул я. — Да смилуется над ними бог!
— Ш-ш, — сказал он строго, — я не позволю молиться за мертвецов у моего очага.
Я возразил, что в моем восклицании не было ничего папистского, а он принял мои извинения с несвойственной ему покладистостью и тут же заговорил о том, что, по-видимому, стало для него излюбленной темой:
— Мы с Рори отыскали его в Песчаной бухте, а все это добро было внутри. В Песчаной бухте порой бывает толчея — то воду гонит к Веселым Молодцам, а то, когда идет прилив и слышно, как у дальнего конца Ароса ревет Гребень, обратное течение заворачивает в Песчаную бухту. Оно-то и подхватило этого «ХристаАнну» и понесло кормой вперед — нос лежит теперь куда ниже кормы, и все днище открылось. Ну и треск был, когда его ударило о камни! Господи, спаси нас и помилуй! Нелегко живется морякам, холодная у них, опасная жизнь. Я сам немало времени провел над пучиной морской. И зачем только господь сотворил эту скверную воду! Он создал долины и луга, сочные зеленые пастбища, тучную красивую землю…
И ликуют они и поют,
Ибо радость Ты им даровал, как говорится в стихотворном переложении псалмов. Не то чтобы от этого они стали благочестивее, но зато красивы, да и запоминать их легче. «Кто в море уходит на кораблях», — как в них еще говорится, -
И трудится над бездной вод,
Тому господь свои труды
И чудеса узреть дает.
Ну, говорить-то легко. Давид, наверно, не слишком хорошо знал море, а я одно скажу: да не будь это напечатано в Библии, так я бы уж подумал, что не господь, а сам проклятый черный дьявол сотворил море. От него не жди ничего хорошего, кроме рыбы. Ну, да Давид, небось, думал о том, как господь несется на крыльях бури. Ничего не скажешь — хорошенькие чудеса дал господь узреть «Христу-Анне».