Сначала он услышал за своей спиной бормотание чернобородого — афганец торопливо произносил непонятные слова и раскачивался взад-вперед, касаясь своими сандалиями его ботинок, — затем громко чихнул осел. Чихнул, содрогнувшись всем своим грузным, бочкообразным телом, затем второй раз, третий… Неожиданно Мите сделалось смешно. Он выдохнул смешок в ладонь, зная, что от страха лучше смеяться, чем плакать, и оглянулся на душманов. Парень больше не пытался стрелять из автомата по вертолетам, он лежал, закрыв голову руками, и его тонкие пальцы мелко дрожали, ссыпая пыль с кучерявых волос.
После первой атаки вертолеты развернулись перед горой и на большой скорости ушли назад в долину. Перестали сыпаться камни, улеглась пыль, солнце заструило в расщелину свои горячие лучи, только назойливый, удаляющийся стрекот постоянно напоминал об опасности. Каждый из них молился тому, чтобы стрекот смолк, чтобы вертолеты исчезли, растворились в бесконечном бледно-голубом небе, полетели бомбить другую гору, другую расщелину, другой склон. Каждый из них молился и знал, что этого не произойдет, потому что они настырны и безжалостны, эти блестящие птицы-машины, потому что охотничий азарт уже поселился в их стальных душах, и не жалко им ни патронов, ни снарядов на трех крохотных людишек и осла, спрятавшихся в брюхе неприступной скалы. На этот раз вертолеты выпустили из-под крыльев три снаряда. Один ушел в сторону и разорвался в долине, не долетев до склона, два других легли рядом на горе, вызвав настоящий обвал: огромный кусок скалы оторвался и покатился вниз, набирая скорость, подпрыгивая на камнях и крутясь в воздухе, как будто это не многотонная глыба, а легкое деревянное веретено.
Перед его лицом мелькнуло тяжелое копыто, он инстинктивно дернулся, пытаясь ухватить левую ногу, и в то же мгновение почувствовал в ладони, как напряглись на правой мышцы под шерстью, словно кто-то до предела натянул толстые струны. Мохнатые ноги будто сломались, осел навалился на него, причиняя боль, вдавливая в камни, в песок. По спине и затылку потекло что-то липкое и густое, но он не мог шевельнуться, не мог коснуться пальцами этого липкого, увидеть, что это, испугался, что ранен в голову, и закричал, не слыша собственного голоса: “Помогите!” Потом уже понял, что еканья больше не слышно. Вертолеты разворачивались для следующей атаки…
Он сидел на песке и пытался выдрать из волос запекшуюся черную ослиную кровь. В крови было и лицо, и руки, и “хэбэ”, натекло даже в ботинки, и теперь неприятно стягивало кожу на пятках. Кругом валялись снарядные стабилизаторы, осколки, земля почернела, обуглилась, и ветер вместе с песком перекатывал блестящие оплавленные шарики, словно пытаясь поиграть с ним. Осел лежал рядом на спине, оскалив большие желтые зубы. У его ноздрей и подернувшихся пленкой глаз роями вились мелкие мухи. Он видел раны от осколков, когда вытаскивал ишака из расщелины: одна в боку, небольшая, углом, словно кто-то пытался бритвой разрезать кожаную сумочку; вторая — большая и страшная — крупным осколком перебило шею, голова держалась на одной только шкуре и боком волочилась по земле, стуча зубами о камни. Когда вертолеты ушли, афганцы вытащили его, теряющего сознание от духоты, боли и страха, из-под мертвого осла, дали воды; он слегка очухался, и чернобородый показал на животное и на него, улыбаясь, провел ладонью по шее. Да, если б не осел, его убило бы, а может, и чернобородого — их всех. Осел спас их, а теперь афганцы уложили его на спину со смешно подогнутыми, раскинутыми в стороны ногами и висящими копытами и хотят снять шкуру. Наверное, ослиная шкура стоит нескольких сотен афгани. В запорошенных пылью глазах все было блекло и черно то ли от запаха крови, то ли от притупившейся боли в правом виске, то ли от солнца, пекущего его залитую кровью голову.