Строгов закурил, предложил лодочнику папиросу, но тот отказался и закурил самокрутку из резанного листа. Продолжая работать, он односложно и неохотно отвечал на вопросы Николая Павловича. Из его слов выяснилось, что он из бывших монахов. Когда монастырь, как старик выразился, разогнали, он, привыкнув к местности, остался. Рыбачит, ходит на поденную.
– А хорошо здесь было раньше? – спросил Строгов. Старик исподлобья взглянул на него.
– Как кому.
– Ну вот, например, тебе?
Рыбак ничего не ответил и только сильнее стал стучать по заложенной в пазах пакле.
– Монастырь-то богатый был, всего хватало, да и паломники не забывали, – продолжал Николай Павлович.
Старик, насупившись, молчал.
– Как ловится? – спросил Строгов.
– Кормит, – односложно ответил рыбак.
– А что ловишь?
– Есть и белуга, и лосось, бывает и осетр.
– Наверное, подкармливаешь свежей рыбой своего настоятеля?
Слова Строгова, видимо, задели бывшего монаха. Повернувшись к Николаю Павловичу, он строго сказал:
– Эх, парень, побыл бы ты в моей шкуре – другое запел бы. Ты думаешь, счастье гнало таких, как я, в монастырь? Горе да нужда. Думал – хоть хлеба вдоволь поем.
Он замолчал. Строгов не торопил его.
– Раньше что рабочий, что мужик – одинаково плохо жили, – продолжал старик. – Вот ты, небось, отдыхать сюда приехал? А нам раньше поесть досыта – и то мечталося. Я, парень, действительную-то ломал еще при покойном Александре Третьем, пропади он пропадом.
– Давно ты здесь?
– С восьмого году. – Он сел на опрокинутую лодку и внимательно посмотрел на монастырь. – Везде здесь мой труд, – рыбак вытянул вперед свои черные скрюченные руки. – И в электростанции, и в садах. Клясть бы мне эту каторгу, ан нет, привык, хоть и чужая мне эта красота.
– Как зовут тебя?
– В миру Алексеем звали, а в монахах – Нифонтом, что значит тверезый. Ну, да это не иначе, как в насмешку.
– А отца как звали?
– Иваном.
– Значит, Алексей Иванович?
Николаю Павловичу все больше и больше нравился его собеседник.
– Так-то так, да больше дедом кличут. Да и забыл я, как жил в миру.
– Ну в этом ты не прав, Алексей Иванович. Разве можно забыть отца с матерью, детство, молодость? Неужели ты никогда не любил? Разве можно забыть это?
Николай Павлович подошел к старику и сел рядом.
– Вот ты говоришь, отца с матерью, – усмехнулся рыбак, – А как их помнить? Отца угнали на турка, оттуда он и не пришел. Слыхал про гору такую – Шипкой завется? Там и схоронили его. Не помню, – какой он и был-то, мать сказывала – хороший, жалел ее.
– А мать помнишь?
– Помню, как по миру ходили, да как под окнами стояли. – Он махнул рукой. – Разбередил ты меня, парень! Пойдем к отцу Мелитону, поднесет он нам по чарке, – сказал он, вставая.
Поднявшись по широкой, выложенной камнем лестнице, они пришли к длинному сводчатому зданию. Еще не доходя до него, Строгов почувствовал стойкий винный запах.
Старик постучал. Дверь отворилась, и Николай Павлович увидел седого, сгорбленного человека в лоснящемся подряснике. Слезящиеся глаза, видимо, плохо служили своему хозяину. И только внимательно всмотревшись, он узнал спутника Строгова и пропустил их в винницу.
Николай Павлович увидел широкую длинную катакомбу с огромными бочками по бокам. Перед каждой, на тумбе, под большим деревянным краном стояло глубокое блюдо и стакан. На одной из бочек лежала мензурка.
– Здравствуй, отец Мелитон! Вот привел к тебе хорошего человека. – Рыбак показал на стоявшего сзади Строгова. – Благослови, отче, чашей.
Мелитон взглянул на Николая Павловича и поклонился:
– Спаси тя Христос!
Он подвел их к одной из бочек, налил вина и ушел.