Учителя избегали вызывать ее, а когда спрашивали, то разрешалось отвечать сидя… Да она, бывало, и минуты на месте не усидит! Извелась девочка. Вот и взяли ее из гимназии.
И теперь Антонина с утра до вечера в комнатах под призором своей матери –Яги .
Ягу дети не любили, как не любила Антонина своих классных дам, как не любил Дениска нюнь, пихтерь [4] , тихонь, фискал, директора и надзирателей. Старуху же Аграфену напротив. И часто дети заходили к ней на ее половину. Величали Аграфенубабинькой . Так уж повелось: бабинька и бабинька.
Тепло у старой, уютно. Стены в картинках; картинки шелками да бисером шиты: тут и цветочки, и лютые звери, и монастырь, и китайцы, амазоны на конях и так амазоны, лебеди, замки и опять китайцы. В углу иконы, по бокам святыня: шапочки, туфельки, рукавички, ленты, пояски, крестики, гашники [5] , нагузники – все с мощей от угодников. На столиках шкатулки – бисерные, и кожей обделанные, и разрисованные, и хрустальные. Бабинька в беленьком платочке, словно воды в рот набравши, ни слова не скажет, только молится да вздыхает. А какая у бабинькилестовка![6] белая лестовка, скатным жемчугом осыпана, на лапостках [7] по золотистому бархату жемчужные веточки, и краешки и ободки жемчужные, и каждый бабочек – ступенька из целой жемчужной дорожки.
Лазали себе дети по шкатулкам, отворяли сундучки, вынимали диковинки, и все пересматривали, и все перетрогивали. И чего-чего там не было… Старуха между тем, не оставляя молитвы, отпирала один из шкапчиков, брала из шкапчика полную тарелку сушеных яблоков, и груш, и слив, и винограду и ставила на стол перед детьми.
– Ягодку, ягодку! – шептали ее поблекшие губы.
Бросали дети шкатулки и коробочки, принимались за тарелку уписывать.
– Ягодку, ягодку! – шептала бескровно старуха.
И тарелка пустела.
– Прощай, бабинька, благодарим! – целовали дети старуху и шли к себе в детскую.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Детская – на половине Бориса. После смерти старика все книги пошли на подтопку, и в доме не осталось ни одной завалящей книжки. Исчезновение Бориса приписывалось книгам.
– Все от книжки, – говорила Яга, – книжки от Дьявола, и водить в доме погань – только его тешить, и пыль заводится.
И там, где раньше не было ни уголка незаставленного, в пустой комнате проводила Антонина все свои дни. Только и ждала, что Дениску. Дениска возвращался из гимназии с опозданием: то оставят, то так прошляется с мальчишками.
Рассказывал Дениска Антонине страшные и чудные истории, и Антонина любила их слушать. Сама просила, чтобы рассказывал.
Всякую историю, всякое ухарство принимала она с какою-тострадною болью. Она хорошо знала: удел ее сидеть вот тут, вот так, и большего нет для нее и не может быть ничего до гробовой доски. Она бередила себя, поддразнивала, слушая рассказы и представляя себе те ухарства, на которые и она когда-то была готова. Глядя куда-то под потолок, как горбатая, хохотала она, захлебываясь, так громко, как только могла хохотать. И глаза ее горели со смехом и слезами, и вся она подпрыгивала, и костыли за спиною прыгали.
– Денька, миленький. Денька, еще что-нибудь!..
А Дениска взялся было за карандаш – замахнулся какого-то чудищу изображать.
– Денька, про дятла! – стучит кулаком Антонина, и бровки у нее сходятся: не то заплачет, не то ударит костылем.
И начинается сказкапро дятла , начинает сказку Дениска.
Сказка всем известная, как кормила и поила собака мужика и бабу, и как выгнали собаку за старостью лет со двора, и как очутилась собака в таком скверном положении, что хоть ложись да помирай.
– И придумала собака идти в чистое поле и кормиться полевыми мышами. – Дениска вытягивает губы и так скашивает лукаво глаза, будто сам мышку ловит.