— Что — сама? — тихо переспросил Митя. — Проходила через адовы муки?
— Да, представь себе, было дело по молодости. Потому и замуж долго не выходила. Меня эти адовы муки настигли, когда еще соплюшкой-студенткой была… Тот еще был мучитель. Твоя Вика по сравнению с ним — овца смиренная. Годами это тянулось, никак он меня не отпускал… Знаешь, как я страдала? Даже чуть руки на себя не наложила. Сама удивляюсь, каким чудом сумела институт закончить…
— А кто он был, мам?
— Да это неважно, Мить… Да и вспоминать не хочется, если честно. Так, человек один. Сейчас вспоминаю, пытаюсь сама себе объяснить эту больную любовь, и знаешь, не могу… Ну, да, он красивый был мужчина. Сильный, обаятельный. Как сейчас говорят — харизматичный. Повелевал мною как хотел. Разрешал себя любить. А уж как я любила… Как в песне, знаешь? По морозу босиком…
— А почему ты замуж за него не вышла, если так любила?
— Он был женат. И с женой разводиться не собирался. Зачем? Его и так все устраивало. Наоборот, рассказывал мне, какая у него хорошая жена, какие дети чудесные. А я слушала и страдала. И еще больше любила. А потом… А потом я забеременела. И он сказал — нет. Сказал, выбирай — или моя любовь, или ребенок. И я выбрала любовь. Проклинала себя, проклинала его, но ничего с собой поделать не могла. Я была в аду, Митя. И мне казалось, что я люблю, как и тебе сейчас кажется. Но это не любовь, нет… Все, что угодно, только не любовь.
— Даже не могу представить себе, мам…
Чтобы ты…
— Конечно, не можешь себе представить. Да если бы мне год назад про тебя сказали, что ты будешь в таком состоянии сидеть передо мной! Я бы тоже не поверила! И поэтому, Мить, повторюсь: мне ли не знать, как это все бывает. Как человек может взять и пропасть в больной любви на долгие годы.
— А ты на сколько лет пропала?
— На сколько… Да на десять лет почти. К тридцати я уж вся выпотрошенная была. Твой отец меня спас, когда… Ну, когда твоя мама умерла. Грех, наверное, такое говорить, мы с ней близкие подруги были. Да ты и сам помнишь, наверное, то время, что я тебе рассказываю!
— Да, помню… И маму помню, и тебя помню. Ты все время к нам приходила. А еще я помню, как вы с мамой закрывались на кухне, а потом выходили, и лица у вас были такие… У мамы грустное, а у тебя лицо было заплаканное. Ты брала меня на руки, прижимала к себе и снова плакала… И все время мне игрушки хорошие приносила. И я тебя ждал. Думал, ты моя вторая мама.
— Ага, точно. Я все время в доме у вас толклась, грела свою раненую душеньку около чужого семейного очага. Когда Оля умерла, ты, помню, вцепился в меня и не отпустил… И хорошо, что не отпустил. Иначе бы я пропала окончательно в адовых муках. Не смогла бы вырваться. Вы оба с отцом спасли меня, получается.
— Нет, это ты нас спасла.
— Ну… Значит, спасение было взаимным… Все сошлось в одной точке. Отец — вдовец безутешный, я птица раненая, без души, без полета, ты — сиротинушка синеглазый. Горе помножилось на горе, получилось для всех спасение. Так что, милый мой сынок, я, как никто, тебя понимаю. Трудно все это, но судьба всегда дает шанс. Я очень, очень хочу помочь тебе… И помогу! Обязательно придумаю что-нибудь! Если судьба не торопится с этим шансом, его надо просто придумать.
— Да что тут придумаешь, мам. Ничего не придумаешь.
— Ну, заладил! Очнись, Митя! Хватит ныть, ты же мужик! Я же знаю, какой ты сильный! Вон сейчас даже наркоманов вылечивают! А тут… От бабы зависимость! Ну не обидно ли, а? Ничего, сынок, ничего… Справимся… Я придумаю как! У меня даже одна мыслишка в голове вертится… Слушай, а если ты…
Анна не успела договорить — Митя вдруг выпрямил спину, свел к переносице брови, страдальчески напрягся лицом.
— Что, Мить?..
— Тихо, мам! Кажется, телефон… Погоди, я сейчас…
Подскочил со стула, рванул в спальню. Анна качнула головой, вздохнула грустно — да что ж это такое… Беда, беда! На глазах родной человек пропадает. И что тут сделаешь, что? Наверное, опять эта Сирена звонит. Зараза такая, убить мало…
Звонила не Сирена, звонил отец. Говорил сухо, не скрывая досады:
— Привет. Мать у тебя?
— Да, пап, здравствуй. Да, мама здесь.
— Понятно. Ты там не шибко ее расстраивай, ей вчера с сердцем плохо было. Скоро нас обоих в могилу сведешь. Хоть бы позвонил, прежде чем за бутылку хвататься. Так, мол, и так, не теряйте, я решил в запой уйти. Такой вот я сын хреновый и мужик слабый, по-другому с ситуацией справиться не умею.
— Прости меня, пап. Да, ты во всем прав. Прости.
— Да ладно! В последнее время только и можешь твердить как попугай — прости, прости… Дай матери трубку! Не хочу с тобой разговаривать…
Митя молча вернулся на кухню, сунул Анне в руки в телефон. Снова сел на кухонный хлипкий стульчик, втянул голову в плечи, зажал в коленях ладони. Подумал вдруг — странная какая поза. Противная. Чисто неврастеническая. Интересно, а дальше что? Клиника? Сумасшедший дом?
— Да, Паш, да… Поздно приеду… Я ему суп варю…
Голос матери слышался будто издалека, наплывал волнами.
— …Прекрати, Паш. Нет, потом у меня еще факультатив… А потом домой… Да не устала я нисколько, прекрасно себя чувствую! Нет, не сюсюкаю, мы просто беседуем… Ладно, ладно, не ворчи. Все, Паш, отключаюсь, у меня поджарка для супа горит!
Никакая поджарка у нее не горела. Анна нажала на кнопку отбоя, быстро глянула на Митю и, собравшись с духом, спросила в лоб:
— Опять от нее звонка ждешь, да? Уже по привычке? Не хочешь, а ждешь, правда?
Митя поморщился, дернул болезненно головой. Ничего не ответил.
— Слушай, а может, тебе разбить его к чертовой матери?
— Кого разбить, мам?
— Телефон… Шарахнуть об стену, чтобы мокрое место осталось…
— Хм…
— А что? Это хорошая мысль, между прочим! Хотя бы на какое-то время развязать узелок ожидания! Ведь ты ушел. Все на этом. Чего еще-то? Это ж мука мученическая — все время звонка ждать! Не хочешь и все равно ждешь! Сопротивляешься ожиданию и все время прислушиваешься — не звонит ли? Давай шарахнем телефоном об стенку, а?
Митя лишь вздохнул, отвернувшись к окну. Анна, не дождавшись ответа, безнадежно махнула рукой, подняла крышку с кастрюли, проговорила тихо:
— Да, ты прав… Так еще хуже. Разобьешь, а потом подскочишь и к ней помчишься. Но в принципе все равно мысль не так уж плоха, согласись? Надо ее обдумать… Слушай, а может, тебе уехать, а? Слышишь меня? Ну же, не молчи…
— Куда уехать? — спросил Митя автоматически, по-прежнему глядя в окно.
— Далеко уехать. Неважно куда. А телефон дома оставить! Выдернуть себя из обстоятельства, из этого заколдованного бега по одному и тому же кругу. А? Как тебе? Хорошая мысль… Я помню, наша физичка про себя что-то подобное рассказывала… Что якобы уехала куда-то, а телефон дома забыла. И, представляешь, вернулась другим человеком! Отдохнувшим от мобильных дружб и привязанностей, переосмыслившим свою жизнь… Давай ты куда-нибудь уедешь, а, Мить?
— Куда я уеду, мам? У меня проект на работе горит. Хотя о чем я… Похоже, накрылся мой проект. Сегодня шеф звонил, отправил меня в отпуск на две недели.
— Да? Ну, вот и замечательно! Значит, сам бог велел, надо ехать! Это судьба, Митя. Я ж говорю, судьба всегда шанс подкидывает, хочешь ты или нет.
— Да никуда я не поеду, мам, уймись!
— Ладно, ладно… По крайней мере, понятно теперь, откуда надо плясать… Ты вот что, сынок. Мне бежать пора, а ты за супом следи. Он покипит еще минут пять, потом с плиты снимешь. И поешь горячего, обязательно! Все, я опаздываю… Не провожай, дверь захлопну. Пока, сынок!
Митя слышал, как хлопнула дверь. Посидел еще немного, встал, шагнул к плите, автоматически проделал заданную задачу, как робот. Поднял крышку с кастрюли, понюхал… Пахло вкусно, сытно, только есть ему совсем не хотелось. Организм умер, не подавал признаков жизни.
Митя подошел к окну, глянул вниз… Невысоко, четвертый этаж. Хилый газон с нанесенными ветром желтыми листьями. Сумерки. Во дворе на детской площадке мамаши в кружок стоят, сплетни сплетничают, дети в песочнице ковыряются. Бабушки на скамейке свои беседы беседуют. Всюду нормальная, добрая жизнь. Вон и Дэн подкатил на своем «Вольво»… Сейчас поднимется…
Мите не хотелось общаться. Он подумал, что Дэн, наверное, презирает его, как и отец. И пить тоже не хотелось. Хотелось лечь, отвернуться к стене, притвориться спящим…
Митя и в самом деле уснул. Неожиданно крепко, будто душа того требовала. Может, она и впрямь требовала? Может, просто устала до невозможности. А может, сил набиралась, почуяв надежду на спасение. Душа все и всегда наперед чувствует…
И сон Мите виделся спокойный, из прежней жизни. Будто бы субботнее утро, и Ксюша стоит у плиты, сырники жарит. И солнце заглядывает в кухню сквозь желтую занавеску. И Майка хнычет над своей тарелкой с овсянкой — «не буду кашу, бутерброд с колбаской хочу…»