— Я ненавижу тебя, убийца, не хочу тебя знать. Не все ли мне равно, прекрасна ты или нет. Повторяю: я ненавижу тебя!
— И все же очень скоро ты будешь ползать у моих колен и клясться в любви, — с милой насмешкой ответила Айша. — Сейчас, пожалуй, самое подходящее время: здесь, перед этой мертвой девушкой, которая тебя любила, мы и проверим, права ли я… Смотри на меня, Калликрат! — Быстрым движением она стряхнула с себя полупрозрачное покрывало, оставшись в своем платье с низким вырезом и перехваченном золотой змеей; ее лучезарная красота и царственная стать были поистине неотразимы; она напоминала Венеру, выходящую из морских волн, или Галатею, вытесанную из мрамора, или же прекрасный дух, покидающий свою темницу. Она шагнула вперед и вперила в Лео свои бездонно глубокие, ярко сияющие глаза, и тотчас же его стиснутые кулаки разжались, лицо перестало подрагивать и успокоилось. Изумление сменилось восхищением, он как будто бы был заворожен, и, хотя он продолжал бороться с собой, ее ужасная красота завладевала им все сильнее и сильнее, одурманивая его и лишая всякой воли к сопротивлению. Все это было мне уже знакомо. Я вдвое старше Лео, но испытал то же самое. Ее любящий страстный взгляд предназначался не для меня, и все же я опять был в ее власти. Увы, это так. Вынужден признаться, что в тот миг мое сердце раздирала яростная, безумная ревность. Я готов был наброситься на него, какой стыд! Эта женщина поколебала, едва не опрокинула мои моральные устои; да и кто мог бы противиться ее сверхчеловеческому обаянию. Однако — сам не знаю как — я сумел овладеть собой и стал ожидать кульминации этой трагедии.
— О, силы небесные! — выдохнул Лео. — Неужели ты женщина?
— Да, женщина, настоящая женщина и твоя супруга, Калликрат, — ответила она, протягивая к нему свои округлые, словно выточенные из слоновой кости, руки и сладко — ах как сладко! — улыбаясь.
Он все смотрел и смотрел, медленно приближаясь к ней. И вдруг его взгляд упал на тело бедной Устане, и он, вздрогнув, остановился.
— Как же я могу? — прохрипел он. — Ты убийца; она так любила меня.
Заметьте, он уже стал забывать, что и сам ее любил.
— Ничего, — прошептала она так же тихо, как шелестит ночной ветерок в листве, — ничего. Если я и свершила грех, вся вина — на моей красоте. Если я и свершила грех, то потому, что люблю тебя; да простится и будет забыт этот грех! — Она снова протянула руки и еле слышно произнесла: «Иди ко мне», — и через несколько секунд все было кончено. Лео изо всех сил боролся с собой, даже пробовал повернуться и бежать, но ее взгляд удерживал его крепче, чем железные оковы, а магические чары ее красоты, сила воли и страсти подчинили себе все его существо, и происходило это перед телом женщины, которая ради любви к нему пожертвовала своей жизнью. Звучит это отвратительно и мерзко, но его вина не столь уж непростительна, хотя ему и не избежать расплаты. Его искусительница была отнюдь не обычной земной женщиной, и ни одна дщерь человеческая не могла бы поспорить с ней красотой.
Когда я вновь поднял глаза, она покоилась уже в его объятиях, их уста слились в поцелуе; вот так, перед своей мертвой возлюбленной вместо алтаря, Лео поклялся в вечной любви к ее жестокой убийце. Те, кто совершает подобную сделку, расплачиваются своей честью; чтобы уравновесить чаши весов, одна из которых нагружена похотью, им приходится бросать на другую свою душу, поэтому они не могут надеяться на спасение ни в этой, ни в загробной жизни. Что они посеяли, то и пожнут; маки одурманивающей страсти увянут у них в руках, только плевелы достанутся им в изобилии.
С ловкостью змеи она выскользнула из его объятий и залилась ликующим смехом.
— Говорила же я тебе, что ты будешь ползать у моих колен, о Калликрат! И как быстро сбылось мое предсказанье!
Лео застонал от стыда и боли, ибо, побежденный и повергнутый ниц, он продолжал сознавать всю глубину своего падения. Все лучшее в нем восстало против позорного рабства, в чем я имел случай убедиться позднее.
Айша вновь засмеялась, быстро накинула покрывала и сделала знак немой прислужнице, которая широко раскрытыми глазами наблюдала за всей этой сценой. Девушка вышла и вскоре вернулась в сопровождении двоих мужчин, которым царица, с помощью жестов, изъявила свою волю. Все втроем они схватили бедную Устане за руки и поволокли к двери. Лео молча смотрел на это, но затем закрыл глаза ладонью; моему разгоряченному воображению померещилось, будто мертвая наблюдает за нами.
— Минувшее навсегда ушло, — торжественно возгласила Айша, когда прислужники с Устане исчезли и дверные шторы перестали колыхаться. И вдруг, повинуясь одной из тех удивительных перемен в настроении, которые были так характерны для нее, она скинула полупрозрачное покрывало и, по древнему поэтическому обычаю обитателей Аравии, охваченная ликованием, запела триумфальный пеан, эпиталаму, прекрасную в своей дикости, но с большим трудом поддающуюся переводу на английский язык, ее следовало бы не записывать для последующего чтения, а петь под музыку кантаты. Песня, которую пела Айша, разделялась на две части — описательную, или эпическую, и чисто лирическую; воспроизвожу ее по памяти.
Любовь — цветок в пустыне.
Она, как алоэ, цветет лишь однажды и гибнет;
она цветет в солончаках Жизни, и яркая
ее красота сверкает над пустыней, как
звезда над бушующим ветром.
Душа — ее солнце; она овеяна дыханием божественности.
Цветок Любви распускается при звуках приближающихся
шагов, склоняясь, открывает свою красоту
проходящему путнику.
И путник срывает его, да, срывает эту алую чашу,
полную меда, и уносит с собой, и когда
он пройдет через пустыню, цветок уже
мертв и сух.
Есть лишь один истинно прекрасный цветок в
пустыне Жизни.
Этот цветок — Любовь.
Есть лишь одна надежда во мраке отчаяния.
Эта надежда — Любовь.
Все остальное — ложь и обман. Все остальное
лишь тень, скользящая по воде,
все остальное — ветер и суета.
Кто знает меру Любви, ее вес?
Она — порождение плоти, но ее обиталище — дух.
Отовсюду черпает она свою силу.
Красотой она подобна звезде.
Она многолика, и все ее лики прекрасны; никто
не знает, где взошла эта звезда и за каким
окоемом она скроется.
Повернувшись к Лео и положив ему руку на плечо, она продолжала петь все более громким и ликующим голосом: стройные соразмерные фразы, которые выходили из ее уст, покидая землю прекрасной прозы, возносились в чистое небо величественной поэзии.
Давно я люблю тебя, о мой суженый, но любовь
моя не слабеет.
Давно я ожидаю тебя, — и наконец желанная
награда — здесь, передо мной.
Однажды я издали видела тебя, но ты был похищен
у меня.
В могиле посеяла я семя терпения, пригревала
солнцем надежды, поливала слезами раскаяния,
овевала дыханием знания. Наконец проклюнулся
росток, а затем я обрела желанный плод.
Из могилы проклюнулся росток, оттуда, где
покоится прах мертвецов, их кости сухие.
Долго длилось мое ожидание, и вот она, желанная
награда.
Я одолела Смерть, и Смерть возвратила мне свою
добычу.
Вот почему так велика моя радость, с надеждой
гляжу я в будущее.
Мы будем вместе блуждать с тобой по вечнозеленым
лужайкам.
Это наш час. Тьма убегает в глубокие долы.
Вершины гор целует рассвет.
Да будет мягким наше ложе, о мой любимый, да будет
легка наша поступь.
Царские короны увенчают наши головы.
Изумленные, в благоговении пред нами склонятся
все народы мира.
Ослепленные, падут пред нашей красотой и могуществом.
Слава о нас разнесется, как раскаты грома,
Словно колесница, помчится наше величие
по праху бесчисленных дней.
Мы будем смеяться, торжествуя победу.
Смеяться, как дневные лучи, бродя среди гор.
Вперед же, к торжеству все новых и новых побед!
Вперед же, к еще небывалому могуществу!
Вперед же — без устали, в облачении великолепия!
Пока не исполнится срок, что отпущен судьбой,
и не опустится занавес мглы.
На этом она прервала свою странную, необыкновенную волнующую песню, которую я, к сожалению, могу передать лишь в самых общих чертах, без всякой необходимой выразительности.
— Может быть, ты не веришь моим словам, Калликрат, может быть, думаешь, что я обманываю тебя, не веришь, что я прожила так много лет и что ты сам — мой воскресший возлюбленный. Нет, отбрось всякую тень сомнения; уверяю тебя, здесь нет никакой ошибки. Скорее солнце собьется с орбиты, скорее ласточка забудет путь к гнезду, чем я оскверню душу ложью, которая могла бы отвратить твое сердце от меня, Калликрат. Ослепи меня, вырви мои глаза, чтобы весь мир заволокла тьма непроницаемая, и все же мои уши будут ловить звуки твоего незабвенного голоса, громче медногорлой трубы будет раздаваться его зов у врат моей души; лиши меня слуха и пусть тысяча людей коснется моего лба, все равно я узнаю тебя; отбери у меня все пять чувств, пусть я стану слепой и глухонемой, утрачу осязание, — и все же при твоем приближении, о Калликрат, сердце мое возрадуется, как малое дитя, и шепнет: «Он здесь!» О ты, что проводила свои ночи в непрерывном ожидании, — кончились твои бдения! О ты, что бродила все ночи напролет, — смотри, — взошла твоя утренняя звезда! — Она помолчала, потом продолжила: — Послушай! Если сердце твое еще не готово признать непреложную истину, если ты требуешь подтверждения того, что, может быть, трудно постижимо для твоего разума, — доказательство будет тебе явлено, и тебе тоже, мой Холли! Возьмите каждый по светильнику и следуйте за мной.