Рулетка помещалась как и ресторан в здании казино. Первый зал, небольшая странная комната с зелёными обоями и с множеством окон во всех стенах, только промелькнул в глазах Сонечки. Бельгиец повёл её в средний зал, дабы её сон, по возможности мог сбыться. В этой длинной, узкой комнате во всю длину стоял стол, в средине которого помещалась рулетка, со своим вогнутым, вделанным в стол металлическим кругом, окаймлённым желобками, по которым катался костяной шарик. Весь стол окружён был играющими: некоторые сидели у самого стола, другие стояли за рядом стульев; многие отмечали что-то карандашом на картонных таблетках, считали, соображали; беспрестанно протягивались руки, оставлявшие деньги на столе, в квадратах, разграниченных на сукне жёлтою краской. Банковые билеты, золотые, серебряные монеты беспрестанно рассыпались по столу то кучками, то тщательно составленными столбиками; снова протягивались руки и собирали, загребали эти монеты и билеты и опять размещали их по сукну. Чаще всего протягивалась рука толстого, бледного крупье, вооружённая лопаточкой. Он стоял у середины стола, полузакрыв свои заплывшие глаза, которые, в сущности, зорко следили и за движениями костяного шарика, и за ставками; левой рукой он часто гладил свои лоснящиеся, напомаженные усы и эспаньолку и повторял однообразным, сонным голосом: «Faites votre jeu, messieurs, faites votre jeu»… [58]
Сонечка сначала ничего не поняла. Вся эта разнородная толпа, совершенно безмолвная, не спускающая глаз с катающегося костяного шарика и с длинного стола, испещрённого цифрами и разлинованного на клетки, ошеломила её. Она оглядывалась вокруг в недоумении и с каким-то неприятным чувством. Тяжёлое молчание, среди которого раздавались скучающий голос жирного крупье и жужжащий звук костяного шарика по металлическому жёлобу, иногда глубокий вздох или осторожный кашель в разных углах зала — всё это подавляло её.
— Ну, что же, начнём? — предложил её кавалер.
— Вы сами хотите ставить?
Она как-то машинально вынула двадцатифранковый золотой, повертела его в руках и остановилась.
— Сколько вам лет? Поставьте на цифру ваших лет, — советовал голландский капитан.
Она отыскала глазами на сукне цифру 21 и протянула руку.
— Ne risquez pas sur le numéro, mettez à cheval! — торопливо шептал бельгиец над самым её ухом.
Она не поняла его слов и положила монету около цифры 21. Потом вынула другой золотой, оглянулась, увидела около себя Мишеля, улыбнулась и протянула ему монету:
— Положите за меня! — шёпотом сказала она. — На ваше счастье.
Мишель поспешил исполнить её желание. Шарик остановился, соскочил; крупье проговорил тем же голосом:
— Rien ne va plus! [59]
— Вот вам и сорок франков, — сказал Мишель. — Что же, довольно? Насмотрелись?
— Да, больше сорока франков я не намерена проигрывать.
— Так, стало быть, и пойдёмте, — сказал Мишель, радуясь, что бельгиец, увлёкшись игрой, оставил свою даму.
— Сейчас, я только посмотрю, что из этого выйдет. Может быть, и выиграю, почём вы знаете?
— Выиграете? Да вы уж давно проиграли!
— Как? — удивилась она. — Когда же?
— О, это скоро делается; не успеешь оглянуться — и конец.
— А вы не будете играть?
— Я уж всё проиграл, едва на обратный билет хватит. Да у меня и было с собой немного: франков двести всего.
— Как скоро… Я просто не могу понять, как это делается. Ужасно глупая игра!
— Ну, и пойдёмте прочь, пойдёмте в сад! — убедительно просил Мишель. — Право, нечего здесь больше делать.
Она взяла его руку и согласилась идти в сад, но только ей хотелось ещё посмотреть на играющих. Её особенно поразила одна молоденькая девушка, которая сидела возле крупье и, беспрестанно протягивая худые, обнажённые руки и вытягивая шейку, быстро собирала и ставила перед собою столбики монет. Она беспрестанно выигрывала. Её хорошенькое лицо с тонкими чертами, с чуть заметным чёрным пушком над верхней губой и с чёрными блестящими глазами, всё разгорелось; завитки тёмных волос выбились на лбу и на затылке из-под китайской шляпки. Она перебирала монеты тонкими пальцами и всё озиралась кругом. За её стулом стояла в спокойной выжидательной позе старая, полная женщина в чёрном — очевидно, компаньонка. Сонечке стало ужасно жалко этой тоненькой девочки с лихорадочным румянцем на щеках, в полудетском белом наряде.
— В самом деле, лучше уйдём! — прошептала она с чувством какой-то внезапной робости.
Мишель чуть не заставил себе это повторить: сердце его забилось, ноги задрожали, он не сразу двинулся с места. Теперь самое удобное время — он знал, что вот сейчас всё решится. Ему стало страшно; уверенность в её любви вдруг поколебалась.
— Да, очень тяжёлое впечатление! — сказала она, быстро взглянув на него и истолковывая его слишком заметное волнение по своему.
Она подумала, что ему как и ей тяжело было смотреть на эту толпу у рулетки. Они вышли из главного зала, прошли первую игорную комнату, спустились с лестницы и очутились в саду. Несмотря на сирокко, Сонечка почувствовала необыкновенное облегчение, выйдя на воздух. Она взглянула на бледное небо, на свежую зелень газона, на блестящую струю фонтана, бьющего среди лужайки в саду, и в одну минуту почувствовала, как возвращается в её сердце счастье её светлой жизни, её любовь к этой жизни, сладкие надежды и блаженная перспектива будущего.
«Хорошо жить, — чувствовалось ей. — Какая счастливая! — и она взглянула на Мишеля весело и ласково. — Вы видите, как я счастлива: надеюсь, что и вам хорошо!» — говорили её глаза.
Он их не понял; он посмотрел на неё с беззаветным, фанатическим обожанием. Они шли по аллее невысоких деревьев, шли тихо, и никого не было около них. Аллея была пуста. Они дошли до скамейки.
— Сядем, — сказала она, и голос её прозвучал так мягко и нежно; прежде она так не говорила, её голос был резче.
Она села, а он остановился перед скамейкой и собирался говорить, сказать ей «всё». Он только ждал, когда сердце его перестанет так страшно биться, когда ему можно будет говорить, не задыхаясь.
«Не сказать ли ему?» — подумала она вдруг.
Она сорвала травку у скамейки и тихонько кусала её кончиком зубов.
«Он так расположен ко мне! Он будет рад… Нет, после. Теперь не хочу. Пусть всё остаётся в моём сердце, на самом дне… Это моё, моё — только моё!»
И она сладко задумалась, разглядывая золотистый песок дорожки и покусывая свою травку.
— Мне хочется сказать вам… — сказал Мишель вдруг взволнованным голосом и остановился.
Она быстро подняла голову и взглянула на него оживлённо и радостно.
— Вы влюблены? Это вы хотите сказать, да? — сказала она и вся вспыхнула ярким румянцем, а глаза её потемнели и загорелись.
— Да, да… и вы знаете это… О, Боже мой, наконец, я дожил до этой минуты… Вы знаете, я это вижу, а то бы я никогда не решился сам сказать… Неужели это может быть, неужели вы, в самом деле, рады? И вы также… Вы меня любите? — заговорил он, совершенно не помня себя.
Он сел около неё, дрожащей рукой схватился за спинку скамейки, и ему показалось, что всё затрепетало и закружилось, небо, земля, деревья; перед его глазами всё неслось, всё уходило, исчезало — осталось только её лицо, её милое, бесконечно-прекрасное лицо. И он увидел, как на этом лице вдруг потухла улыбка; как перестали сиять эти тёмные глаза и подёрнулись голубой тенью; румянец пропал, брови сдвинулись; он увидел сначала испуганное, потом скорбное выражение… Потом всё исчезло: она закрыла лицо руками, и он очнулся.
Не понимая, что с ней, он мгновенно почувствовал, что случилось что-то ужасное. Всё молчало, кроме его сердца: оно страшно билось.
— Я надеялась, что вы не меня любите! — сказала она, отнимая руки от лица.
Он увидел, что она была очень бледна.
— Вы надеялись?..
— Да, я надеялась. Я очень… — она запнулась, — расположена к вам. Я желала бы, чтобы вы были счастливы…
«Как я», — хотела она прибавить, но что-то удержало её, и она остановилась.
— Но вы не любите меня? Ведь вы меня не любите — я так понял?
И слабая надежда вспыхнула в его сердце.
— Нет, не люблю; и никогда-никогда не могу любить, — сказала она резко, с жестокой определённостью старательно выговаривая слова. — Никогда! Никогда!
Она быстро взглянула на него и замерла на месте. Никогда она не видывала такого лица и никогда не забыла потом того, что увидела. Он смотрел на неё так, как смотрит безумно-любящий человек на мёртвое лицо своего сокровища, перед тем, как его навеки закроют гробовою крышкой. Он был страшен; но он заметил, какое испуганное страдание выразилось на её лице, он увидел, что испугал её.
— Уйдите… — проговорил он с усилием. — Прощайте!
Голос его прервался, дыхание спёрлось в груди, он весь задрожал и упал на колени, на песок. Она бросилась к нему; но он отстранил её и припал лицом к земле. Она не могла выдержать дольше, и слёзы заструились по её лицу.