Затем были показаны несколько номеров из школьной художественной самодеятельности, которые уже показывали на вечере отдыха старшеклассников, посвященного 23 февраля и 8 марта.
В заключение первой части концерта выступали вновь одноклассники. Они разыграли комедийную сценку из фронтовой жизни под названием «Случай в санбате».
Чернявский-младший объявил перерыв.
Минут десять собравшиеся, выйдя во двор, курили под ласковым майским солнышком. Затем все расселись по местам, и Вовка объявил:
– Специально подготовленный в честь дня Победы маленький концерт вокально-инструментального трио! Солист – учащийся 11 «В» класса Толик Монасюк! Солистка – учащаяся 11 «В» класса Валя Иванкова!
Занавес раздвинули, и перед собравшимися предстали мы.
Мы трое сидели на стульях, Иванкова стояла позади меня, положив руку на спинку стула. Сзади послушались легкие шаги, и зал взорвался аплодисментами. Я обернулся и увидел вышедших из-за обеих кулис девчонок: в черных юбочках, белых колготках, они были в армейских гимнастерках, перепоясаны офицерскими ремнями, а на головах у них были по красному и белому банту, причем у Валюхи красный бант был слева, а у Галки – справа.
Тоненькие, с осиной талией, они производили впечатление чего-то эфемерного, воздушного.
Сблизившись, они остановились и потрясли над головой маракасами, и зал снова зааплодировал.
– Несколько лет назад, – начал я внезапно охрипшим голосом, и откашлялся, – в семье оператора Мосфильма Шевкуненко родился долгожданный ребенок – сынишка, которого родители назвали Сережей. В честь его счастливый отец написал для одного из фильмов всем известную песню.
Бульдозер провел медиатором по струнам, задавая тональность. И я запел под гитарный перебор:
После первого же слова девчонки пошли по сцене вокруг нас вальсом, а Валя включилась в песню, вступив вторым голосом, начиная со второго куплета:
Девочки строго в такт, с шорохом передвигались по сцене. Они остановились лишь, когда мы заканчивали песню в ритме марша:
Хлопали нам долго! Гоша, сидевший в первом ряду, показал нам большой палец и обернулся назад, что-то говоря Астраханцеву, но Егор Вениаминович остановил его движением руки.
Тем временем я объявлял следующую песню:
– Сразу после войны многие военнопленные были необоснованно репрессированы и отбывали срок в лагерях. Эта песня написана ими, и мы посвящаем ее всем, воевавшим в годы войны.
Я начал песню, по ходу в нее вплелись звуки гитары и баяна.
При повторе слов вступала Валя – она оттеняла вторым голосом мое исполнение, и эффект был потрясный – мужчина поет первым голосом, а женщина – вторым.
Причем Моцарт во время слов «так хочется плакать!» ухитрился буквально заплакать своим баяном!
Следующей песней была была знаменитая «Бьется в тесной печурке огонь…»
Ее под баян исполнила Валя Иванкова, девочки опять кружились в вальсе, а мы с Бульдозером шуршали, встряхивая маракасами.
Следом я пустил старинную «В лунном сиянии ночь серебрится». Теперь играли на гитарах мы с Бульдозером (ну, он, конечно, играл, я лишь перебирал пальцами три аккорда). А вот Жека потряхивал маракасами, а девочки стояли по сторонам сцены, слегка изгибаясь вслед за переливами серебристого голоса Вали.
Мне кажется, в зале кое-кто прослезился. Хлопали долго.
И я объявил «Берега».
Солировал я, Валя и Жека время от времени вводили свою голосовую партию, так что припев мы пели то на два, а то и на три голоса.
Девочки опять легкими движениями тела лишь оттеняли красоту мелодического рисунка песни.
Когда я повторял в конце первый куплет, я не пел его, а выговаривал. И затем мы вдруг громко, на три голоса исполнили припев: «А на том берегу…»
Теперь нам хлопали стоя. Нам хлопали, потом начались овации.
И тогда я объявил: «На старом кладбище»… Посвящается всем, кто отдал свою жизнь, чтобы мы могли жить, жить счастливо…
И в разом наступившей тишине я начал:
Я пел, закрыв глаза. На строчке «Все горели в этом пекле, может там им будет рай!» я уходил на немыслимую высоту, и все боялся, что вот, сейчас, сорву голос…
Но все обходилось…
Последний куплет мы пели на два голоса. Мы старались передать тоску поэта, написавшего стихи.
Во время исполнения припева Борька встал и повел первую партию немыслимым перебором гитарных струн.
А с последними аккордами девочки выбежали вперед и, встал на одно колено, склонили головы, далеко вперед вытянув руки.
И их белые и красные банты напоминали четыре цветка, которые кладут на могилы.
Когда мы закончили, в зале стояла тишина. Я видел, как вытирал слезы Вовкин отец, как шмыгали носами пожилые дядьки с орденами и медалями на груди. Видел я также, как Орангутанга что-то принялась яростно шептать мужу, но Егор Вениаминович отмахнулся от нее, как от надоедливой мухи, встал и первым захлопал.
И тогда зал взорвался.
Стояли зрители, стояли мы. И мы тоже хлопали, потому что это была наша предпоследняя песня.
– А почему вы пели: «лежат солдаты, лежат поэты?» Почему именно поэты? – спросил Астраханцев, подходя к сцене.
– Ну, это аллегория, Егор Вениаминович! Молодые солдаты ведь умерли, а могли стать поэтами, композиторами, инженерами. Здесь имеются в виду нереализованные возможности погибших воинов.
В зале загомонили.
Астраханцев поднял вверх руку.
– Значит, они погибли, чтобы вы могли счастливо жить, петь, сочинять стихи… А что это за жуткую песню о кладбище вы еще поете? – спросил он меня. – Мне тут докладывали…
– Это на стихи Есенина. Я могу прочитать…
– Ну, прочитайте!
Я прочитал стихи, и сказал:
– Есенин очень хотел жить. И понимал, что вот-вот умрет. Поэтому он и писал такое – раздрай у него был в душе, и если вдуматься, то мороз по коже идет – как было плохо ему…