Маленькая процессия двинулась в путь. Впереди всех с фонарем шел Дюпон, сгорбившись и волоча ноги, за ним — капрал с двумя солдатами и Эрон рядом с де Батцем; остальные два солдата замыкали шествие. Эрон передал ключи Дюпону, и тот, отомкнув дверь, пропускал мимо себя всю процессию, каждый раз снова замыкал дверь и снова шел впереди всех. Сделав два или три поворота по винтовой каменной лестнице, все очутились перед тяжелой дверью. Де Батц впал в некоторое уныние: предосторожности, принятые Эроном для охраны «самой драгоценной жизни в целой Европе», оказались гораздо сложнее, чем он предполагал. Теперь он понял, что для освобождения дофина потребуется масса денег, сверхъестественная изобретательность и безграничное мужество. Только первым из этих условий самодовольный интриган обладал в достаточной степени, так как в австрийских деньгах ему не было отказа. Что касается изобретательности и мужества, то он верил, что у него и того, и другого вполне достаточно, хотя в его попытках освободить королевскую семью эти качества плохо ему служили. Де Батц не допускал мысли, чтобы Рыцарь Алого Первоцвета и члены его Лиги могли в чем-нибудь его превзойти; надо было лишь устроить так, чтобы они никак не могли помешать ему в попытке освободить дофина.
Из этой задумчивости его вывел резкий оклик Эрона, подозвавшего его к себе. Вынув из кармана ключи, агент собственноручно отпер тяжелую, обитую железом дверь и отрывисто приказал де Батцу и Дюпону пройти в помещение, после чего снова запер за ними дверь, оставив солдат снаружи. Перейдя через темную переднюю, он постучал в противоположную дверь.
— Симон, ты здесь, старина? — крикнул он.
За дверью послышалась какая-то возня, словно передвигали мебель, затем дверь распахнулась, и грубый голос пригласил поздних посетителей войти.
В комнате было чрезвычайно душно от табачного дыма, запаха кокса и копоти от лампы; ко всему этому примешивался острый запах крепкого спирта. Поставив свой фонарь на пол, Дюпон остался в передней, прислонившись в уголке; вследствие частых повторений любимое зрелище Эрона перестало интересовать этого мирного «патриота». Де Батц огляделся кругом с любопытством, смешанным с отвращением. Комната была довольно обширных размеров. В одном углу стояла монументальная кровать, в другом — огромный диван; кроме того, в ней было наставлено столько шкафов, кресел, ящиков и всякой всячины, что она казалась складом мебели средней руки. Посреди всего этого находился довольно полный мужчина с бледными, точно выцветшими глазами и толстыми губами, а рядом с ним — моложавая женщина, чрезмерная полнота которой, так же, как и значительная бледность, указывали на слабое здоровье и сидячий образ жизни. Вдруг она неожиданно отошла в сторону, и де Батц увидел в уголке жалкую фигурку некоронованного короля Франции.
— Отчего Капет не в постели? — спросил Эрон.
— Он не хотел сегодня читать свои молитвы, — с хриплым смехом ответил Симон, — и лекарство не хотел пить. Уж могу сказать: это место скорее для собак, чем для людей.
— Если тебе здесь не нравится, старик, можешь подать в отставку, — холодно сказал Эрон. — И без тебя найдется на это место много охотников.
Бывший кожевник что-то проворчал и плюнул в сторону царственного мальчика, который стоял с равнодушным лицом, мало интересуясь тем, что происходило вокруг него. Де Батц не мог не заметить, что мальчика, по-видимому, сытно кормили и что на нем была теплая куртка из грубого сукна, шерстяные чулки и толстые башмаки. Золотистые кудри, по которым покойная королева Мария Антуанетта с любовью проводила тонкими, надушенными пальчиками, теперь в беспорядке свешивались на лицо, давно утратившее всякий след достоинства.
Жена Симона знаком подозвала его к себе, и ребенок тотчас подошел без всякого страха.
— Так трудно держать его чистым! — словно извиняясь, обратилась она к де Батцу и углом грубого, грязного передника обтерла дофину лицо. — А теперь будь умным мальчиком, выпей лекарство и ответь свой урок, чтобы сделать маме приятное; тогда и пойдешь спать. — Взяв со стола стакан с прозрачной жидкостью, которую де Батц принял за воду, она поднесла напиток к губам мальчика; тот отвернулся и захныкал.
— Разве лекарство такое не вкусное? — осведомился де Батц.
— Господи! — воскликнула Симон. — Это просто самая лучшая водка, какую только можно достать. Капет ее любит: от нее он становится веселым и хорошо спит. Пей же скорей, — шепнула она, видя, что Эрон занят разговором с ее мужем. — Ты знаешь, что папа рассердится, если ты не выпьешь хотя бы половины.
Сделав гримасу, мальчик вдруг решился и взял стакан. Де Батц с трудом верил собственным глазам, видя, как потомок Людовика Святого опорожняет стакан крепчайшей водки по приказанию жены грубого кожевника, которую должен называть мамой. Барон с отвращением отвернулся.
Симон с видимым удовольствием наблюдал за этой сценой, и в его бесцветных глазах светилось торжество.
— А теперь, малыш, — весело обратился он к дофину, — покажи вот этому гражданину, как ты читаешь молитвы! — Вытащив из угла засаленный красный колпак, украшенный трехцветной кокардой, и рваный грязный флаг, бывший когда-то белым, с вышитыми на нем золотыми лилиями, он надел колпак мальчику на голову, а флаг бросил на пол. — Ну, Капет, читай свои молитвы! — сказал он, сопровождая свои слова веселым смехом.
Все его движения были грубы, нескладны. Расхаживая по комнате, он то сворачивал с места стул, то натыкался на кресло.
Воображению де Батца представились роскошные залы Версаля и изящные аристократки, ухаживавшие за этим ребенком, который теперь стоял перед ним и покорно топтал ногами знамя, бывшее с Генрихом IV в сражении при Ирви; потомок Бурбонов плевал на их знамя, вытирая башмак о его потертые складки, а затем резким, надтреснутым голосом запел «Карманьолу»: «Ça ira! Ça ira! Les aristos a la lanteme!»[3]. Слушая его песни, де Батц готов был заткнуть уши и бежать вон из комнаты. От движения щёки мальчика разгорелись, глаза заблестели от выпитой водки; размахивая колпаком, он восклицал:
— Да здравствует Республика!
Симон хлопала в ладоши, с гордостью глядя на ребенка, а ее муж то и дело посматривал на Эрона, ожидая одобрения.
Эрон кивнул и процедил сквозь зубы что-то вроде похвалы.
— А теперь отвечай свой катехизис, Капет, — хриплым голосом произнес Симон.
Мальчик опустил руки по швам и наступил на золотые лилии, составлявшие гордость его предков.
— Как тебя зовут? — спросил Симон.
— Людовик Капет.
— Кто ты?
— Гражданин Французской Республики.
— Кто твой отец?
— Людовик Капет, бывший король, тиран, погибший по воле народа.
— Кто твоя мать?
Де Батц невольно вскрикнул от ужаса, услышав, как ребенок равнодушно произнес циничное ругательство. Несмотря на все свои недостатки, он все-таки был по рождению джентльмен и не мог не возмущаться тем, что ему пришлось видеть и слышать.
Он быстро направился к двери.
— Ну, каково, гражданин? — фыркнул Эрон. — Удовлетворены ли вы тем, что видите?
— Может, гражданин пожелает посмотреть, как Капет будет восседать на золоченом кресле, — насмешливо предложил бывший кожевенник, — а мы с женой встанем на колени и будем целовать ему руки?
— Здесь страшно жарко, — пробормотал де Батц, взявшись за ручку двери. — У меня просто голова кружится.
— Ну, сын мой, Капет, отправляйся спать, — сказал Симон, толкая мальчика к постели. — Ты так пьян, что всякий добрый республиканец остался бы доволен!
В виде ласки он ущипнул мальчика за ухо, а затем поддал его сзади коленом. В настоящую минуту он был доволен маленьким Капетом и вовсе не хотел быть с ним грубым; его потешало впечатление, произведенное на незнакомого посетителя молитвами и катехизисом Капета.
Что касается мальчика, то его возбуждение вдруг сменилось неодолимым желанием уснуть, и он не раздеваясь повалился на диван. Симон заботливо поспешила подложить ему под голову подушку, и через минуту ребенок уже спал крепким сном.
— Я доволен вами, гражданин Симон, — проговорил Эрон, направляясь к двери, — и дам о вас в Комитет благоприятный отзыв. Что касается гражданки, — прибавил он, обращаясь к жене Симона с недоброй улыбкой, — то она лучше сделала бы, если бы поменьше старалась. Совсем ни к чему подкладывать подушку под голову этого отродья. У многих добрых патриотов нет никакой подушки. Уберите ее! И мне не нравится, что у мальчишки на ногах сапоги: с него довольно и простых сабо.
Гражданка Симон ничего не возразила. Казалось, с ее губ готов был сорваться какой-то ответ, но ее остановил повелительный взгляд мужа, любезно провожавшего гостей до двери.
— Вот как мы ведем свои дела, гражданин! — угрюмо произнес Эрон, обращаясь к барону, когда они снова вернулись в его контору.