Он вроде как даже и не смотрел на меня — скорей всего, осмысливал ситуацию. Ему на это требовалось время, а я, представьте, вовсе не пытался его торопить.
— Я… тебя узнал, — произнес он наконец. — Ты оруженосец Умбрежа. Конюшни чистишь. Ты Недород!
— Невпопад, — машинально поправил я и тотчас же пожалел об этом. Нет бы прикинуться глухонемым! Мне хотелось лягнуть себя самого за такую глупость. Уж лучше бы я попросту склонил свою глупую голову, вытянув шею, чтобы ему было удобней перерубить ее мечом.
Но Гранит, как оказалось, был вовсе не расположен дожидаться моего на это соизволения. Он потянулся к рукоятке меча и со звоном выдернул его из ножен. Я отступил назад, стараясь, чтобы моя хромая и кривая нога попала в поле его зрения. Одним словом, решил бить на жалость.
Гранит не сводил с меня остановившегося взгляда, но обращался при этом к жене:
— Так-так, значит, оруженосец! Вы меня обманывали с оруженосцем?! Вы меня променяли на чистильщика конюшен?! Который вечно по локоть в навозе?! Вот этому ничтожеству вы отдавались, позоря мое имя?!
Мне нечего было и рассчитывать на помощь или хотя бы участие Розали. Хотя губы ее и шевелились, но она не могла выдавить из себя ни звука. Приходилось как-то выкручиваться самому.
Итак, отрицать сам факт прелюбодеяния не представлялось возможным. Даже я, будучи по натуре отъявленным вралем, это понимал. Поэтому мне ничего иного не оставалось, как прибегнуть к уговорам, сделать так, чтобы Гранит взглянул на ситуацию под несколько иным углом.
— Послушайте… Послушайте, милорд, — запинаясь, начал я, — т… т… технически, пусть только технически, ваше имя нисколько не опозорено. Пока еще нисколько, ни капельки, сэр. Ведь никто ж ничего не знает. Вы, Розали и я… И больше — ни одна живая душа. И если мы… если мы оставим это между нами… тогда, вот увидите, каждый из нас сможет… сможет без труда предать это прискорбное… м-м-м… происшествие… полному забвению. Хранить молчание то тех пор, покуда… покуда…
Я собирался возвышенно закончить: «Покуда тайна эта не будет похоронена вместе с каждым из нас». Но, к несчастью, в этот самый миг Розали обрела наконец дар речи и опередила меня:
— Покуда вы снова не уедете, милорд.
Гранит заверещал, как раненый вепрь, и занес меч над головой. Я в ужасе попятился, и моя негодная нога, разумеется, подогнулась, а здоровая запуталась в складках простыни, так что я самым жалким образом растянулся на полу во весь свой невеликий рост. Розали пронзительно взвизгнула.
Я подумал, а не высказать ли ему как раз теперь то, что я долгое время таил в глубине души, — а именно, что он вполне мог оказаться моим отцом. Но опасение, что Гранит при данных обстоятельствах примет эту безусловную правду за хитрую уловку с моей стороны, заставило меня прикусить язык. К тому же в голове моей созрело иное, более уместное решение. Следовало теперь сыграть на его единственной слабинке.
— Остановитесь, милорд! — вскричал я. — Во имя чести!
Он замер, возвышаясь надо мной, как гранитная глыба, с воздетым над головой мечом, которым он готов был рассечь меня надвое, словно мясник бычью тушу. Хочу заметить, что лезвие его меча было довольно необычным — проклятую эту штуковину какой-то умелый оружейник оснастил клыками — острыми зазубринами по обеим сторонам. Наверное, этим мечом Граниту было очень даже сподручно кромсать противников на части и выпускать у них кишки. Да и чтобы без всяких усилий разрубить голову и туловище врага, меч этот был вполне пригоден. И стоило Граниту обрушить лезвие на меня, будьте покойны, я распался бы на две половинки от макушки до копчика. Но он этого не сделал, промедлил, обдумывая мои слова, и стоял не шелохнувшись, только его усы вдруг ощетинились, словно зажили своей собственной жизнью.