Вирши были длинные, Авдей несколько раз принимался засыпать с храпом, но Мымрин спасал его, пихая кулаком. Наконец, началась и сама комедия о Бахусе и Венусе. Четверо дюжих служителей вытащили на сцену бочку ведер на сорок, а на бочке мужика, как бы голого, но всего как есть увитого настоящим плющом. И пошла комедия.
Соколы лежали рядом с бочкой и видели только ноги Бахуса, обутые в лапти с ремнями.
– Дело говорит Бахус, – заметил Авдей.
– Точно, – прошептал Мымрин. – Я как выпил – дай да подай мне Дарьицу-Егозу…
Между тем Бахус продолжал:
– Хорошо ему, Бахусу, – позавидовал Авдей.
– Плохо ли! – согласился Васька. А Бахус рек:
– Я тоже заметил, – сказал Авдей. – Все непьющие чудные какие-то, как бы с придурью.
– Ага, – сказал Мымрин. – Данилу Полянского взять…
Бахус высоко поднял чашу, как бы выпил ее и рек:
Государь засмеялся, и все засмеялись вдогонку.
– И это правильно, – сказал Мымрин. – Когда я в Стекольне был, там на приеме у короля персидский посол чашу романеи опростал – и дух вон.
– Да ну, с чаши-то? Ему, поди, туда яду набуровили! Да хватит, давай послушаем!
Бахус
– Пойду-ка я, – сказал Авдей, пытаясь подняться. – Чего это он тут ячится? В самом-то чуть душа жива, а туда же…
– С ума слетел, – зашипел Мымрин. – Это он по действу так говорит, а не тебе. Смотри, смотри: баба!
Появилась и вправду баба, вся в цветах, в пречудном и преудивительном платье: вроде и платье сверху, а вроде и нет ничего. Бояре загудели. А баба говорила:
– Знаешь, Авдей, – сказал Мымрин. – Пытает меня давеча тот немчин Грегори: варум, дескать, ваш герр Полянский хабен цвай намен – Иоганн унд Данило? Я толкую, что Иван – молитвенное имя, для Бога, стало быть, а Данило – для мирской жизни. А немчин дошлый, смеется: кого-де ваш герр Полянский объегорить хочет: Господа или мир?
Авдей ничего не ответил. И на бабу тоже не смотрел: принюхивался Авдей. Если у Васьки был нюх, так сказать, умственный, то у Авдея натуральный, как у собаки.
– Васька, – прошептал он. – Ведаешь ли, что в бочке той?
– Неужто вправду с винищем? – удивился Васька.
– Кабы с винищем! Порох тамо!
Прошибло Мымрина холодным потом. Приподнял голову, стал разглядывать бочку. А Бахус с бочки вещал:
– Гли-ко, Авдей, а вот и фитиль! – сказал Васька.
– Поди, потешные огни станут пущать, – сказал Авдей.
– Хороша потеха, да мне не до смеха. Коли эта бочка да полыхнет, никого вживе не останется…
Ни Бахус, ни Венус не обращали внимания, что на полу кто-то бормочет, увлеченные своим разговором.
Мымрин тяжко (все же пьяного показывает!) перевернулся на спину и стал приглядываться к Бахусу, которого тем временем крылатый мальчонка пристрелил из лука.
– Я зато знаю, что творити, – прошипел Васька. – Авдей, как я тебя ногой торкну, скакивай и имай Бахуса!
Соколы разом вскочили и, возопив велегласно: «Слово и дело государево!», крепко схватили Бахуса с двух сторон. Другие актеры подумали, что пьяницы раньше времени начали славить Бахуса. Им показалось не «слово и дело», а «многая лета». И они в сорок глоток рявкнули:
– Многая лета! Многая лета! Многая лета!
Государь и другие зрители подумали, что так и положено. Тщетно немчин Грегори метался по сцене, пытаясь навести порядок. Авдей отпихивал немчина ногой. Актеры продолжали провозглашать многолетие. Бояре подняли шум. Государь уши заткнул. А в крепких руках соколов бился бритый, плющом увитый, но все-таки узнанный Иван Щур.
Глава 11, и последняя
Нет, хорош, хорош государь-царь и великий князь Алексей Михайлович, царь Тишайший! И гневлив, да отходчив, и скуп до смеха временами, да другими временами щедр без меры.
Вот и нынче с лихвой наградил он соколов, другожды его спасших: снова не велел казнить до смерти. А за то, что все действо испортили, спосылал к Ефимке.
Ивашка Щур не запирался на спросе, только потребовал, чтобы государь его выслушал с глазу на глаз. Государю с таковым вором и злодеем говорить вроде бы невместно, да и страшновато. Всю-то ноченьку Алексей Михайлович ворочался с боку на бок: то в нем страх с алчбою боролись. К утру алчба свое взяла: привели скованного цепями вора в государевы палаты. Алексей Михайлович всех отослал прочь, чтобы не слушали. На случай же, если вор вздумает учинить какое дурно, оставил одного глухонемого арапа с пищалью. Соколы так и не узнали, что за разговор был у царя с шишом.
Поздно вечером государь призвал соколов и сказал:
– Что да к чему – вам знать ни к чему. Доподлинно скажу только, что клад тот есть, велик и несметен. И ежели вы, негодяи и бездельники, мнили, что сами добыть его можете, то вот вам мой царский кукиш!
И вправду показал кукиш. Ежели его, этот кукиш, взять сам по себе, то и не подумаешь, что царский.
– Положил князь заклятье, чтобы открылся клад только царской крови! Делать нечего, придется самому ехать. А вы – со мной. Вора возьмем, вор место укажет. Вор, поди, думает под шумок бежать, а того не знает, что я приказал весь город караулами обставить. Вчетвером поедем.
– Государь-надежа, – сказал Мымрин, которому совсем не хотелось еще раз связываться с хитрым Щуром. – А что бы нам взять целую стрелецкую сотню?
– Эх, – сказал государь. – Учат вас, учат, а чему учат? Неужели не ведаешь, холоп нерадивый, что, если заговоренный клад начнет чужой человек брать, он на аршин в землю уйдет? И так вас со Щуром трое – уже три аршина. А сотня стрельцов топтаться будет – колодезь копать, что ли? Опричь того, про клад тот только вы и ведаете, а боярам моим ни к чему. Коли узнают про толикое богатство, не поглядят, что и царь. Я ли бояр своих не знаю?!! Беги, Авдюшка, в кладовую, возьми там два заступа да мешков под золото поболее. Да смотри, чтобы никто не видел! Ключник и тот чтобы не видел. Лучше сломай замок-от…
Мымрин глядел на государя и дивился. Вчера еще был квашня квашней, а нынче ни дать ни взять – атаман казачий. Вот что золото с людьми-то делает, всех равняет – и царя, и псаря. Со стороны глянуть – не государь с холопом, а два татя сговариваются пошурудить в чужой подклети.
– А что с Ивашкой делать? – спросил Мымрин с тревогой.
– Когда клад объявит, нимало не медля зарезати! – велел государь, царь Тишайший. – Зарезати и в ту яму метнуть, засыпать землею. Здесь же, в приказе, объявить – вор-де бежал.
– Ой, государь! – спохватился Васька. – Так ведь мы тогда тебе сдуру при дьяке Полянском повинились! Он тож ведает!