Но он не подавал никаких признаков жизни, не появившись за весь день ни разу, и, когда на землю спустились сумерки, мне не оставалось ничего другого, как вернуться домой из страха перед чудовищами.
К счастью, ночь прошла спокойно, если так можно выразиться. Они не предприняли нового штурма дома. Мне показалось, что несколько чудищ прогуливались вокруг маяка, потому что я слышал их голоса, а однажды даже раздался одиночный выстрел Батиса, но больше ничего не произошло. Причины такого их поведения я не смог себе уяснить. Может быть, я здорово их напугал. Выстрелы, которые пробили дверь, возможно, ранили несколько чудищ. И сегодня они решили попробовать добраться до Батиса, которому приходилось экономить патроны. А может быть, этой ночью не были достаточно голодны. Кто мог ответить на эти вопросы? Их действия не подчинялись никакой логике, тем более не следовали военной стратегии штурма фортификационных сооружений. На исходе ночи я даже позволил себе такую роскошь, как закрыть глаза и расслабиться; этот отдых, хоть и не настоящий, был желанным. С первым проблеском зари я занял свою позицию на дереве.
На этот раз ждать пришлось недолго. Не пролило и получаса, как Батис вышел на балкон. Раздетый до пояса, он являл миру свой мощный торс боксера-ветерана. Кафф оперся на ржавые перила, далеко разведя руки, и замер: закрытые глаза, высоко поднятый подбородок, лицо подставлено слабым лучам нашего грустного солнца. Казалось, что это фигура из музея восковых скульптур. Лучшей цели нельзя было и представить. Когда приклад уперся мне в плечо, я прищурил левый глаз. Грудь Батиса смотрела прямо на ствол моей винтовки. Но я заколебался. А вдруг промажу? Что, если только раню его, легко или тяжело? Если ему удастся скрыться внутри маяка, для меня все будет потеряно. Даже если бы Батис потом умер после долгой агонии, он успел бы запереть бронированные ставни балкона. При помощи крюка и веревки я бы мог подняться на маяк, но вряд ли бы мне удалось взломать Металлические листы, из которых были сделаны дополнительные ставни на балконе. Я сказал себе все это. А еще я сказал себе: нет, это не то, не то, и ты сам прекрасно об этом знаешь.
Я просто не мог его убить, и все. Я не был убийцей, хотя обстоятельства толкали меня на убийство. Выстрелить в человека – означает не просто прицелиться в его тело; это означает убить все, что он пережил. Я видел в прицеле винтовки Батиса Каффа и мог прочитать всю его биографию. Передо мной проходила его жизнь, предшествовавшая жизни на маяке. Против воли мой бунтующий мозг рисовал первые открытия Батиса-ребенка, столь еще далекого от путешествия, которое приведет его сюда; малочисленные успехи юности, неудачи и разочарования, принесенные ему миром, который он для себя не выбирал. Сколько раз те самые руки, чьим высшим предназначением было давать ласку, наносили ему удар за ударом? Сейчас, когда он превратился в простую мишень, стала видна его незащищенность. Почему он приехал на маяк? Был ли он жесток сам или служил орудием жестокости? В эту минуту я видел перед собой человека, загоравшего на солнышке, раздевшись до пояса. На нем не было никакой униформы, которая могла бы оправдать выстрел. И если отнять у человека жизнь – само по себе дело тяжелое, то убить его сейчас, когда он просто загорал, казалось мне, представьте себе, еще большей низостью.
Негодуя, я слез с дерева. По дороге домой в наказание бил себя кулаком по голове. «Идиот, идиот, – говорил я себе, – ты самый типичный идиот. Чудовища не станут разбираться, святой ты или мерзавец, сожрут, и все: люди для них – просто мясо. Ты на острове, на самом проклятом из островов мира. Здесь нет места ни любви к ближнему, ни философии; здесь не выжить ни поэту, ни великодушному человеку, только Батис Кафф способен на это». Итак, я шел по тропинке к дому и остановился у источника.