Случаи спасения монархов за пределами их стран всегда бывали в истории многочисленны. Судя по запискам тогдашних современников, симпатии большинства были всегда на стороне именно этих «бежавших» от насилия, но и спасенных часто для будущего правителей. Человечность подобного чувства, конечно, очевидна. Даже Пруссия, столь гордящаяся своими солдатскими добродетелями и понятиями о воинской части, не обвиняла будущего объединителя Германии Вильгельма I за его поспешное укрытие за границу во время «народных» беспорядков в 1848 году211.
Во Франции на бегство короля Людовика XVI212 негодовали лишь те, кто затем его и убил. Остальные, бесчисленные, только сожалели, что это бегство не удалось. Пребывание Людовика XVIII в укрытии за границей не помешало ему занять королевский престол213. О многих примерах из других стран, где правители спасались из плена или «от плена», я уже не говорю. Упреки и горечь верных подданных, таким образом, сводятся, в сущности, не к самому поступку спасения за границу или отречения, а к тому, насколько тот или иной монарх сумел до конца исчерпать все свое значение и все вытекающие отсюда возможности для подавления не возмущения всей нации, а – как всегда в начале бывает – лишь бунта немногих. В этом отношении как равнодушная история, так и записки переживавших на себе события современников говорят с одинаковой суровостью: «Нет, не сумели и всех средств, находившихся в их руках, не использовали». Подобное обстоятельство настолько часто повторяется при всех «удавшихся переворотах», что его или считаешь просто роковым, или о нем невольно задумываешься и ищешь сравнений.
Когда я читаю воспоминания очевидцев или слышу их рассказы о начале германской революции, я поражен изумительным сходством обстоятельств отречения императора Вильгельма с отречением моего государя. Даже мелочи, вплоть до тонких настроений лиц главных квартир, сходятся до полного совпадения. Обстановка и картины дня, в том числе и завтрака 9 ноября 1918-го в Спа, это точные, до полного совпадения оттенков копии и с наших картин 2 марта 1917 года в Пскове, а затем и в Могилеве. А между тем какая глубокая разница в натурах и мировоззрениях как обоих императоров, так и их окружавших. Не доказывает ли это, хотя лишь отчасти, насколько события не во власти отдельных людей и насколько натура человека, стоящего в центре событий, на которого обрушиваются совершенно неожиданно для него «измена, трудность и обман», не играют никакой роли, как бы властен, решителен, умен, находчив и дальновиден этот человек ни был…
В особенности роковым образом это сказывается на лицах, заранее опутанных хотя и тонкой, но липкой паутиной не только лишь предательства и коварства, но также еще и сплетни, клеветы, и даже некой насмешки. Этой сетью монархи окутываются своими предусмотрительными противниками исподтишка и задолго, чтобы затем во время «мировых» событий выставить свою жертву в глазах ее ярых защитников «трусливой», «забывшей свой долг» и «достойной лишь ее жалкой участи»…
Пусть поэтому обвиняют и Вильгельма II лишь гиганты духа его времени, если таковые тогда были. Остальные, ничем ему не помогавшие, не имеют ни малейшего права бросать в него камень. Мне лично как русскому хотелось бы пожать ему в несчастии крепко руку не только из-за одного сострадания, а главным образом за то, что его рука до сих пор не сжимала приятельски руку убийц и грабителей большевиков, чего, к ужасу, нельзя сказать о многих благополучно и «с достоинством» царствующих монархов и не скрывавшихся президентов республик.
Мне сейчас же возразят: принимал ли кайзер Вильгельм лично особенно деятельное участие в возникновении у нас революции. Я не знаю. Знаю только, что он с большим презрением отзывался о русских революционерах. Вероятно, о подготовках к ней со стороны его военного главного командования или гражданского управления он был хорошо осведомлен. И все же хочется думать, что ему как убежденному стороннику монархии вся эта «необходимая военная мера» его штаба была внутренне противна и должна была вызывать известные опасения и за себя лично. Действительно, согласно имеющимся в печати свидетельствам, германское правительство (вряд ли с полного одобрения кайзера) всякими способами старалось вызвать у нас возмущение против трона и деятельно поддерживало русских революционеров вплоть до тайной посылки им не только денег, но и оружия и снаряжения.
Как всегда, когда другому копают яму, сами легко в нее падают. Так было и в данном случае. Посылка оружия русским революционерам была поручена германским правительством своим специалистам, причем самыми ревностными исполнителями этого поручения оказались «социалисты-независимые». Их сердцу, конечно, была ближе собственная революция, чем революция русская. Переправляя поэтому на нашу сторону лишь незначительную часть полученного оружия и снаряжения, они большую часть припрятывали в тайных местах для себя, для окончательной борьбы со своим законным правительством. Таким образом, вооружая русских революционеров, Германия вооружала еще в более сильной степени своих!!! Весть о германской революции и об отречении Вильгельма II дошла до меня на удивление скоро, когда я уже давно находился в большевистской тюрьме в Петербурге.
Вспоминаю, насколько она всем нам, заключенным, казалась тогда неправдоподобной и, «безусловно, выдуманной» нашими тюремщиками-большевиками лишь для их собственного возвеличения.
И все же и это «невероятное» даже для того «невероятного» времени случилось с легкостью не менее поразительной, чем и у нас. И там было слишком мало веры в доблесть оставшихся верными войск, и совсем не было презрения к людям, изменившим присяге. И там ожидали много пользы от отречения!
В мае 1924 года великая княгиня Елизавета Маврикиевна получила письмо от принца Макса Баденского и очень просила меня его прочесть. Я знал немного этого последнего канцлера Германской империи, когда он, еще совсем молодым человеком, приезжал в Петербург и жил в доме великой княгини Ольги Александровны, ибо приходился близким родственником ее мужу принцу П. А. Ольденбурскому. На меня он произвел тогда прекрасное впечатление милого и отнюдь не поверхностного человека. Письмо его к великой княгине было очень длинное, искреннее, порою даже трогательное, с подробным объяснением его роли как канцлера при отречении императора. Была приложена и его известная брошюра по этому поводу. В своем письме принц Макс Баденский писал, что он сам отнюдь не хотел настаивать на отречении, но что его заставили это сделать, и он вынужден был тому подчиниться. Он очень долго колебался, и это-то промедление и было, по его мнению, единственной большой ошибкой, в которой он теперь кается. Подобное мнение также высказывали ему и другие, утверждая, что отречение якобы необходимо было вызвать намного раньше, а не тогда, когда уже взбунтовались войска. В таком случае можно было бы еще спасти династию и страну?!!
Удивительное по наивности утверждение, и еще более удивительное отношение к своему законному и любившему свою родину императору!!!
XXII
На южном берегу Англии мы провели тогда целый месяц, полный самых прелестных впечатлений об океане и английской деревне, и в начале июня 1914 года через Лондон и Остенде мы все вернулись домой. Моя семья проехала прямо к себе в Лашино, а я оставался из-за своей службы в городе.
Время при дворе было тогда самое тихое, и только приезд саксонского короля (Фридрих-Август III. – О. Б.), вызванный столетним юбилеем Лейпцигской битвы, внес некоторое разнообразие в монотонную жизнь Царского Села.
Король приехал в двадцатых числах июня и оставался у нас не более двух-трех дней. В честь его был назначен парад войскам Царскосельского гарнизона, на котором я был дежурным при Его Величестве.
Парад этот и выправка наших войск произвели на саксонцев, по их выражению, «незабываемое впечатление»214.
За обедом, поднимая бокал в честь короля, государь в искренних выражениях напомнил о долгом братстве по оружию между русскими и немцами.
В тот день мне пришлось провести почти все время в общении с немногочисленною свитою короля и играть по поручению гофмаршала роль гостеприимного хозяина.
Я вспоминаю, с какой искренностью говорили иностранные гости о нашей военной мощи и желании навсегда жить с нами в традиционной дружбе.
Помню и то, что они приглашали меня усиленно к себе, и я дал им обещание посетить их при первой же моей поездке в Саксонию.
Видимо, надвинувшаяся через три недели гроза так же искренно не чувствовалась ими, как и у нас. В те дни я познакомился и с только что прибывшим к нам и назначенным состоять при особе нашего государя генералом свиты германского императора Хелиусом.