Как все могло бы быть иначе, если бы эта возможность была бы предоставлена и остальным!
Впрочем, в отравленные упадком дни даже близкое общение с возможно широкими общественными кругами не спасает избранную безумием жертву ни от злобных наветов, ни от гибели. Это и неудивительно, так как историю делают люди, и их мелкие страсти остаются неизменными, несмотря ни на разницу культур, ни на протекшие тысячелетия.
Очень общительный характер королевы Марии-Антуанетты, схожий с характером тогдашнего французского общества, резко отличается от стесняющейся, задумчивой натуры русской государыни, а между тем отношение высшего общества к ним, притом общества весьма боявшегося революции, было поразительно одинаковым.
В этом отношении слова Стефана Цвейга о судьбе французской королевы198 могут быть отнесены с тою же исчерпывающею полнотою и почти не оспариваемой верностью и к несчастной, благородной императрице Александре Федоровне. «Революция, – говорил он, – кричала на улице только то, что было выдумано и посеяно гостиными, а слова общественного обвинителя в революционном трибунале были ему давно подсказаны королевскими придворными. Нож, который вскоре опустился на голову королевы, был тихонько подсунут в грубые руки палача нежными, украшенными перстнями пальчиками ненавидевших ее аристократов…
Даже данные обеим клички «австриячки» и «немки» были в своем смысле одинаковы и преследовали те же самые цели.
Много общего можно также найти, сравнивая судьбы моего государя с судьбою Людовика XVI.
Историк Французской революции академик Франсуа Минье так говорит о невинно погибшем французском короле: «Он был, быть может, единственным из остальных владетелей, которые, не обладая никакой страстью, не имел и страсти властвования и соединял в себе оба качества, столь необходимых для хорошего короля: веру в Бога и любовь к своему народу. Он погиб, будучи жертвой страстей, которых никогда не разделял: страстей своего окружения, бывшего ему всегда чуждым, и страстей сборной толпы, которую он не раздражал. В памяти имеется мало королей, столь же примерных, как он. История скажет о нем, что с немного большею силою характера он был бы единственным среди их всех…199
Все же о каком-то немецком влиянии, существовавшем при Большом дворе, у нас до войны совершенно не говорили, да и смешно было бы о нем говорить.
Надо было слышать интонацию голоса государя, когда он говорил о преимуществах всего русского, или видеть, с какой искренностью и привязанностью относилась императрица ко всем нашим русским обычаям, чтобы убедиться, что такого влияния не было.
Но с началом войны в числе многих небылиц стали упорно рассказывать и о существовании немецкой партии, руководимой императрицей. Никто, конечно, не задавал себе вопроса, что если такой партии не существовало в мирное время, то каким образом она могла вдруг появиться во время войны, когда быть «немцем» или приверженцем немцев в те часы было самое невыгодное, бросающее на себя тень, и кто из придворных или особо влиятельных, даже носящих немецкую фамилию, решился бы на такое самоунижение?
Было поэтому много лиц даже не придворных, переменивших свои немецкие фамилии на русские.
В России было действительно всегда много, как в войске, в гражданской службе, так и при дворе, людей немецкого происхождения, в особенности из наших балтийских провинций. За ничтожным исключением все они многими поколениями сжились с Россией, считали ее искренно своей родиной и остались ей и трону верными до конца.
Пролитая ими обильно кровь за Российское государство и своего императора наглядно доказывала как их верность своему долгу, так и горячую привязанность к Родине. Вместо признательности, как известно, коснулись и этих людей в те омраченные дни неразборчивое подозрение и клевета. Надо сказать откровенно, что такое отношение не ложится очень светлым пятном на совесть нашего тогдашнего общества или, вернее, тогдашней нашей главной квартиры, в командование великого князя Николая Николаевича.
Государыня и государь все это чутко сознавали. Им были неприятны огульные преследования в большинстве невинных и достойных людей только благодаря лишь их рождению, без разбора заподозренных в какой-то «измене». Для них и во время войны все верные подданные были равны, несмотря на их нерусские, хотя бы даже немецкие фамилии.
В угоду молве они не удалили этих верных Родине и престолу людей из своей свиты и не одобряли драконовских мер великого князя Николая Николаевича, но это, конечно, не значит, что они подпали под их «скрытое немецкое влияние». Сильнее, чем кто-либо, они сознавали себя русскими и обладали всем благородством русского характера. Быть может, они и не раз бывали обмануты своими противниками, но оставались верны своим русским идеалам – справедливости и жалости – до конца.
Но вернусь наконец к своему рассказу.
Случаи, когда государь давал дежурному при нем флигель-адъютанту какие-либо особые поручения вне дворца во время самого дежурства, бывали крайне редки. Мне лично они вспоминаются в количестве не более 2-3 раз.
Но вообще лица свиты довольно часто посылались в командировки, как внутрь России, так и за границу. В последних случаях их обязанность бывала присутствовать в качестве представителей русского императора во время каких-либо торжественных или печальных событий при иностранных дворах.
Ко всем пребывающим в Россию иностранцам, монархам или принцам, также обыкновенно назначались лица из государевой свиты.
На меня такая обязанность выпала лишь один раз – состоять при двоюродном брате японского императора, прибывшего к нам уже во время войны. Я не предполагал, что такое поручение, столь не сложное на первый взгляд, окажется в действительности таким утомительным по своей непрерывной напряженности.
Японский принц оставался у нас довольно долго, был крайне любознателен и неутомим в своем желании все видеть, знать и по возможности изучить. Жил он у нас в Зимнем дворце, где и мне было отведено помещение.
Я вспоминаю огромную залу с громадной кроватью, служившей мне тогда очень неуютной спальней и кабинетом.
Принц ездил из Петербурга в Киев, чтобы навестить государыню-мать, был в Ставке, в Могилеве, у государя, и в Москве.
Если добавить к этим путешествиям его собственные приемы в Зимнем дворце, где он жил, и многочисленные приемы в честь его у разных лиц и учреждений и его неутомимое желание видеть возможно больше нового, то станет понятным, насколько трудным и утомительным оказалось втиснуть все это в рамки его тогдашнего пребывания.
Все время было буквально распределено по минутам. Свободными оставались у меня только несколько поздних, почти ночных часов, да и те были заняты или отчетами для нашей гофмаршальской части, или распределением подарков и орденов, предназначенных японцами для раздачи от имени их императора. Очень скучная обязанность, особенно неприятная при царящей всюду человеческой слабости к иностранным отличиям. Обиженные в таких случаях всегда бывают, и так трудно уверить этих обиженных, что виновником в подобном невнимании к ним является не лицо русской свиты, состоящее при иностранном госте, а лишь небольшое количество орденов, привезенное иностранцами.
Сам принц Кан-Ин, как и его большая свита, видимо, остались очень довольными от пребывания у нас. На меня лично этот наш недавний враг произвел также самое хорошее впечатление как своею серьезною скромностью, так и своим часто выказываемым уважением к России.
В лице его и его свиты я столкнулся с лишь по книгам мне известной культурой и с совсем уже неизвестными обычаями, настроениями и привычками. Многое мне поэтому казалось у них непонятным, но не странным.
Уезжая, принц пригласил меня погостить у него в Японии и участвовать в своеобразной охоте на уток, но война, а затем и революция помешали воспользоваться его любезным приглашением.
Кроме этих чисто представительных обязанностей, на лицо свиты нередко возлагались государем поручения весьма серьезного и доверенного характера. Свита с давних царствований всегда считалась как бы личными «глазами и ушами государевыми», и командированным в подобных случаях лицам свиты предоставлялись права, преимущества и почет для лиц, командированных по личному высочайшему повелению.
Вот область свитской службы, где можно было при торжествующем всюду бюрократизме принести много пользы и своим ближним, и правде! На меня лично, в особенности в годы войны, выпадали нередко такие высочайшие поручения, о которых когда-нибудь придется сказать особо, так как некоторые случаи были очень характерны и довольно сложны.
Иногда для выполнения таких командировок требовалось очень много времени, сношений с интересными людьми и порядочно длинного пути. По окончании командировки обыкновенно представлялся письменный доклад на имя Его Величества, а копии с него препровождались соответственным министрам, ведомства которых касалось исполненное поручение. Всегда требовался при этом и словесный личный доклад государю.