О себе лично я тут не буду говорить. Когда-нибудь, если найдется мой дневник, ты узнаешь из него все подробности, порою очень характерные, этого события, а также и все тогдашние переживания нашей семьи. Скажу только, что в тот же вечер по возвращении государя я был вызван к министру двора, объявившему мне в самых суровых суждениях о поступке великого князя.
Граф Фредерикс приказал мне на другое же утро явиться к Его Величеству. Государь, видимо, сильно раздраженный браком брата, приказал мне немедленно отправиться в Cannes, где находился в то время Михаил Александрович, и объявить ему высочайшую волю о запрещении ему возврата на Родину и требование, чтобы он подписал уже заготовленный акт отречения от всех своих прав на престол.
Благодаря советам окружавших его тогда частных, порою совершенно случайных лиц великий князь сделать это отказался.
Через долгое время, уже находясь в изгнании на чужбине, я познакомился случайно с доктором Apolant, содержателем известной санатории в Киссингене. В этой санатории Михаил Александрович находился незадолго до своей свадьбы со своей будущей супругой и ее московскими знакомыми. По словам доктора Аполанта, великий князь очень подружился с ним и с его женой за это время. Сам доктор чувствовал искреннее расположение к Михаилу Александровичу и сейчас же поехал навестить его в Cannes, как только узнал о состоявшемся уже браке. Его приезд как раз совпал с моим тогдашним там пребыванием. По его словам – насколько они точны, не знаю, – это именно он, а не кто-либо другой, убеждал и убедил великого князя не отказываться от своих прав на престол.
Г-жа Брасова, как говорил Аполант, наоборот, настаивала, чтобы Михаил Александрович подписал присланную со мной бумагу.
«К чему тебе все это, Миша, – якобы говорила она, – только будут разные стеснения и неприятности, а так мы были бы совершенно свободными, делали бы, что хотели… путешествовали»… и т. п. Судя по письму Михаила Александровича к Аполанту от 24 декабря 1912 года, которое мне этот Sanitats Rat показывал и читал, великий князь так и не подписал требуемое отречение. «Бумага та все еще лежит у меня не подписанная», – писал он ему.
Я убежден, конечно, что Михаил Александрович советовался не с одним Аполантом. Во время моего пребывания в Cannes, когда я уже уезжал, в купе моего вагона вошел великий князь Кирилл Владимирович. Он очень интересовался всем происшедшим и в заключение мне сказал: «Так и знайте и сообщите Мише, что от меня в свое время требовали подписать такую же бумагу, но я остался тверд и не подписал».
Кажется, на Ривьере в то время находился и князь В. М. Волконский, который также встречался с великим князем, да и много других лиц из русского общества.
Оставался я в Cannes 4-5 дней, ежедневно видясь c Михаилом Александровичем в его «Hotel du Pare». Саму г-жу Брасову я видеть не хотел, о чем еще заранее заявил Его Величеству.
В конце ноября, получив отзывавшую меня личную телеграмму государя, я вернулся домой. На мой доклад о том, что бумага об отречении от прав осталась у великого князя пока не подписанной и что вряд ли он ее подпишет, государь ничего не ответил, а только задумался.
Но императрица Мария Федоровна мне при свидании сказала:
– И хорошо сделал, что не подписал… совсем ни к чему.
Упоминаю об этих словах только потому, что, судя по проникшим в печать известиям, государыня-мать якобы очень сердилась на графа Фредерикса за его настояния перед государем о необходимости иметь подписанным этот документ.
Граф Фредерикс, по его словам, сказанным лично мне, действительно очень печалился слухами о неудовольствии по отношению к нему императрицы Марии Федоровны, но говорил, что это была личная воля Его Величества, а не его настояния, и что государь исполнил только свой долг на основании бывших примеров и в назидание будущим.
Затем последовал 15 октября высочайший указ об исключении великого князя из военной службы, лишения его содержания из уделов и об учреждении над его лицом, имуществом и делами опеки.
Манифестом 30 декабря, кроме того, было объявлено во всеобщее сведение, что с Михаила Александровича слагается возложенная на него ранее обязанность быть правителем государства до совершеннолетия наследника в случае кончины императора Николая Александровича. Одновременно великому князю было запрещено возвращаться в Россию. Он оставался поэтому за границей, наняв для себя обширный замок в Англии169.
Как всегда бывает в таких случаях, в нашем светском обществе царило всеобщее суровое осуждение великого князя, но было немало и лиц очень высокопоставленных, отнесшихся к этому событию с почти радостным возбуждением от скандала, а некоторые, потешаясь и осуждая, доходили одновременно и до удивительного заискивания перед молодой четой.
Для простого русского народа событие прошло незаметным, так как дело касалось не лично самого царя. Женитьба моего великого князя вызвала также на страницах иностранной печати много неверных и странных толкований.
Брак его, как известно, совершился 16 октября 1912 года в православной, но не русской, а заграничной сербской церкви в Вене, и именно с этим обстоятельством связывали за границей последовавшее вскоре увольнение со своего поста нашего посла ввиду якобы постигшей его жестокой опалы Его Величества.
Некоторые иностранные газеты даже впоследствии утверждали, что раздражение государя на Австрию объяснялось обстоятельствами именно этого брака, что и вызвало европейскую войну!!!
Стоит ли говорить, что такие утверждения были совершенно измышлены. Если государь и был на кого-либо в этом деле раздражен, то лишь на самого себя, на свою доброту, доверчивость и благородство.
В феврале 1912 года начались торжества 300-летнего юбилея дома Романовых170, и Большой двор переехал из Царского Села в Петербург в Зимний дворец.
Мы с женой на эти дни переселились с согласия государя также из Гатчины в Зимний дворец, где нам на самом верху, в так называемом фрейлинском коридоре, было отведено помещение.
Попадать в него надо было с площади с комендантского подъезда, где имелся и лифт, так что его «высокое» положение было не особенно ощутительно. Наши комнаты выходили на дворцовую площадь и были, в общем, очень удобны. Неприятно было только старинное отопление калориферами с сухим жаром и запахом горелой пыли, несшихся из его труб. Комнатная меблировка свитских помещений почти не отличалась от меблировки свитских помещений в других дворцах и, как всегда, была немного сборной. Большинство вещей принадлежало к царствованиям Николая I и Александра II.
До этого времени я бывал в Зимнем дворце только в дни больших высочайших выходов или на балах, когда он весь был полон блестяще одетого народа, и жить в нем тогда мне приходилось впервые.
В дни торжественных собраний не думалось вовсе о прошлом, которое хранили его стены, да и сама наружная громада дворца не казалась такой подавляющей, как теперь, в особенности при возвращениях поздно по вечерам «домой», когда его бесчисленные окна были почти не освещены и лишь с высоты дворцовой крыши яркий столб света от прожектора бороздил и небо, и соседние улицы по всем направлениям.
Ночная мгла становилась от этого еще более мрачной, а размеры здания еще громаднее. Да и внутри по вечерам Зимний дворец из-за неполного освещения и величины помещений казался совершенно пустым и неуютным. Самый обыденный шорох или отдаленные чьи-то шаги представлялись поэтому невольно таинственными и бывали порою неприятны. Днем, конечно, такое впечатление совершенно пропадало, а текущая придворная жизнь лишь на короткое время позволяла переноситься мыслию в то великое или ужасное, чему бывал свидетелем этот дворец со дня своего основания. Впрочем, всякий старинный, даже не исторический дом заключает в себе столько же данных для раздумья.
Второй раз мне пришлось жить короткое время в Зимнем дворце уже во время войны, осенью 1916 года, когда к нам приезжал японский принц Канин171 и я был назначен государем состоять при нем на время его пребывания в России.
Принцу и мне было тогда отведено помещение в так называемой «запасной половине дворца», где обыкновенно жили и другие иностранные высокие гости. Комнаты запасной половины были громадны, стильно и красиво обставлены и своею роскошью и размерами намного превосходили помещения тех иностранных дворцов, где мне приходилось бывать.
Моя тогдашняя спальня в Зимнем дворце легко могла бы вместить пол-эскадрона солдат.
Тогдашние 300-летние юбилейные торжества начались молебном в Казанском соборе в присутствии Антиохийского патриарха (Григорий IV. – О. Б.) и своими дальнейшими картинами мало чем отличались от других подобных же красивых дворцовых торжеств.
Разве только великолепный бал, данный в честь Их Величеств петербургским дворянством в их собрании, разнообразил их течение и напоминал собою невольно подобные же картины из «Войны и мира».