Ему приходилось нередко отменять распоряжения прежнего главноуправляющего (гофмейстера Лавриновского), высказываясь об их несостоятельности, что, конечно, было доведено разными доброжелателями из прежних служащих до сведения этого последнего.
Как всегда бывает в подобных случаях, тот не остался в долгу и в свою очередь стал жестоко критиковать деятельность Клингеля, указывая не только великому князю и мне, но и своим многочисленным орловским знакомым на весь вред и даже разорение, которые должны были неминуемо последовать от всех нововведений Клингеля.
Около вопроса об управлении имениями великого князя поднялась тогда целая буря – хотя буря в стакане воды, но все же доставившая мне лично немало неприятных часов и тяжелых колебаний. На эту должность главноуправляющего великокняжескими имениями, оплачиваемую окладом намного больше министерского, стремились попасть очень многие, и было трудно разобраться, насколько все нападки на нового главноуправляющего были вызваны его действительными промахами или лишь желанием некоторых людей стать на его место.
И великий князь, и я, так же как и мой предшественник генерал Дашков, относились как к Клингелю, так и его непосредственному начальнику, управляющему имущественными делами Михаила Александровича А. А. Измаильскому, также агроному, с полным доверием. Но ожесточенные нападки на них со стороны также уважаемых нами лиц, сознаюсь, сказались на мне порядочными колебаниями.
Я был непосредственным докладчиком великому князю по всем этим хозяйственным делам, находившимся в моем владении, и чувствовал всю перед ним ответственность.
Выслушать мнение противоположных взглядов, одинаково подкрепленных, казалось бы, беспристрастными цифрами, прийти к золотой середине было бы легко, но, конечно, слишком недостаточно. Как известно, цифрами зачастую прикрывается неугодная истина, да и самые тонкие расчеты не всегда оправдываются.
Надо было определенно стать на чью-нибудь сторону, а для того необходимо было обладать не только здравым смыслом и беспристрастием, но и специальными знаниями, каких у меня, хотя и помещика, не было.
Я вспоминаю, до каких мелочей доходил порою этот обоюдный страстный спор. В лесных имениях великого князя, после ежегодных лесных заготовок, оставалось большое количество куч хвороста, которые, продаваясь по сравнительно низкой цене на топливо, все же приносили Михаилу Александровичу ежегодный доход в несколько тысяч рублей.
Клингель распорядился эти кучи, в которых гнездились вредные насекомые, просто сжигать, доказывая возмущенным противникам, что пепел от этого хвороста, удобряя затем землю, будет настолько способствовать росту оставшихся деревьев, что этот прирост во много раз превзойдет стоимость сожженных куч.
Противная сторона с такими «учеными» доводами не соглашалась, считая, быть может, и не без основания, что «синица в руках, во всяком случае, лучше журавля в небе» и что «палить великокняжеское добро напоказ крестьянам не годится».
В другом, столь же мелком случае еще более страстный спор шел о мероприятиях Клингеля по семенному клеверному хозяйству. Это хозяйство приносило совсем мало доходу. Как известно, оплодотворение клевера совершается лишь при посредстве насекомых, главным образом пчел. Новый главноуправляющий считал, что наша обыкновенная русская пчела, обладая очень коротким хоботком, не позволяющим ей проникать во всю глубину цветка, совершенно не способна увеличить количество урожая семян и что для такого увеличения необходимо развести сильную кавказскую пчелу, с особо длинным хоботком. Выписка такой пчелы с Кавказа обошлась имениям великого князя в сравнительно ничтожную сумму, но возбудила новые негодования и указания на трату денег зря, на «смехотворные ученые опыты».
Я не говорю уже об остальных крупных мероприятиях Клингеля по реорганизации имений, вызвавших еще более ожесточенные на него нападки, а по вопросам о сроках рубки леса – даже посредничество одного из выдающихся московских ученых-лесоводов.
Этот профессор, совершенно независимый в своих мнениях человек, находившийся на казенной службе, ничего для себя не добивавшийся, признал верность доводов Клингеля, но сторонники прежнего главноуправляющего обвинили и этого профессора в приязни, каком-то «ученом кумовстве» и даже в присущем им обоим якобы политическом либерализме.
Слабая сторона всех намеченных Клингелем нововведений действительно заключалась в том, что, обещая в недалеком будущем увеличение доходности чуть ли не вдвое, они требовали в течение ближайших лет громадных расходов на их проведение в жизнь.
Это обстоятельство более других вызывало у меня сомнения, и в своих колебаниях я не раз останавливался даже на мысли, что, пожалуй, самым лучшим и выгодным решением вопроса была бы продажа всех земельных владений великого князя. Стоимость их была громадна, но в лучшем случае они приносили Михаилу Александровичу не более 3 процентов в год, тогда как, превращенные в денежный капитал, они давали бы доход по крайней мере вдвое, и притом доход верный, ни с какими заботами, ожиданиями, приисканиями нужных людей, их домогательствами и вечными спорами не связанный. Тем более что значительную часть своих земельных владений великий князь уступил и без того соседним деревням.
«Имения дороги только тем, – думал я, – кто в них родился, в них вырос или в них подолгу жил, да отчасти и тем, кто в них работал; для остальных, в свои владения не заглядывающих, относящихся к ним равнодушно, земля является только источником дохода, далеко не постоянного, часто зависящего от градовой тучи, засухи или пожаров».
В свое оправдание я должен сказать, что у меня при этом мелькали и другие мысли, менее расчетливые. Я и тогда считал, что владение доставшейся землею все же сильно обязывает, что расстаться с нею и передать ее продажей в чужую собственность в совершенно неизвестные и могущие ее испортить руки не всякому позволительно.
При этом обладание каким-нибудь имуществом всегда дает больше удовлетворения, чем обладание только одними деньгами, лежащими без движения в банке: освобождая от материальных забот, такой капитал обыкновенно освобождает и от всякой деятельности.
С ним, правда, легче приходить на помощь другим, но так же легко и забыть о существовании ближних. Его не трудно в короткое время разбросать по сторонам и ничего не оставить своим наследникам.
С другой стороны, положение Михаила Александровича не давало ему возможности жить постоянно в деревне и отдаться всецело сельскохозяйственной деятельности, как того требовала бы польза дела, а числиться хотя бы номинально в среде заводчиков и фабрикантов, по моему мнению, ему как русскому великому князю было «невместно». Меня еще в детстве неприятно поражала надпись на жестянках с леденцами, что эти конфеты сделаны на рамонской фабрике принцессы Ольденбургской. В те годы это было первое фабрично-торговое предприятие, принадлежавшее члену императорского дома, вызывавшее немало неудовольствия и у других.
Великий князь, по моим понятиям, должен был быть только великим князем, а не купцом, фабрикантом и заводчиком, имя которого могло «трепаться» на кульках с сахаром, бочках со спиртом и т. п.
Эти мои, быть может, «странные» доводы находили довольно сочувственный отклик и у самого Михаила Александровича. Он не был против продажи большинства своих имений, но предвидел, так же как и я, все те новые затруднения, которые неминуемо должны были возникнуть с этим делом, в особенности с увольнением и пенсиями многочисленных служащих, имевших работу в имениях великого князя.
Было решено поэтому выждать некоторое время и посмотреть, как пойдет дело у нового главноуправляющего. Быть может, и в действительности не стесненный в средствах в своей работе на службе у Михаила Александровича он принесет большую пользу русскому сельскому хозяйству и будет примером окрестным деревням.
Самого Клингеля я почти не знал и с самого начала был скорее на стороне его критиков. Познакомился с ним я ближе впервые в Орле, куда он приехал к великому князю и ко мне, взволнованный всей возникшей против него травлей, и сразу поставил вопрос ребром о нашем доверии к нему. Я помню, в какое нелегкое положение он тогда меня этим решительным вопросом поставил.
Дело шло ведь не о моем личном имуществе, а об имуществе великого князя. Я привык обыкновенно с большим доверием относиться к неизвестным мне людям и не очень сердился на себя, когда бывали разочарования, но поступить с тем же «легкомыслием» и «наивной верой» в данном случае я считал себя не вправе. Доводы противников главноуправляющего были еще настолько сильны в моих глазах, что я немного замедлил с ответом. Мои колебания не ускользнули от напряженного внимания Клингеля. Он весь покраснел и как-то особенно горько, почти обиженно улыбнулся. Эта густая краска лица и чисто детская улыбка уже седого человека сразу помогли мне стать на его сторону.