Охранялся Букингемский дворец намного проще наших. Около двух входов, пропускавших за решетку на парадный двор, находилось лишь по одному полисмену, а у трех подъездов самого дворца стояли обычные почетные часовые. Внутренних караулов я ни в Англии, ни в Дании, ни в Норвегии не заметил.
Наружные полисмены отлично справлялись со своими нелегкими обязанностями. Память на лица у них была изумительная. Они только раз видели меня выходящим из дворца в сопровождении королевского адъютанта и с тех пор, когда я возвращался уже один, ни разу не спрашивали меня и, отдавая честь, пропускали свободно во внутренность ограды.
У дворцовой решетки постоянно толпился народ, и всегда находились несколько фотографов, терпеливо выжидающих выезда короля или королевы, а в промежутках нацеливавших свои аппараты почти на каждого выходившего из дворца.
Эти фотографии затем неизменно появлялись в лондонских иллюстрированных журналах.
Ни в одной стране не уделяется столько почтительного внимания и любопытства к жизни двора, как в Англии. Это замечается во всех слоях общества, и у некоторых – правда, немногих, – доходит до снобизма.
Англичане вообще мало придерживаются теории, а более здравого смысла, и их преуспевание основывается как на этой практичности, так и на глубоком уважении к своему прошлому, а в особенности к своим традициям. Их либерализм так же консервативен, как консервативна, в сущности, вся страна. Отсюда нелицемерная верность английского народа своему королю, который политически действительно ничего не означает, но зато символически все… Их нередкий снобизм поэтому естественен, понятен и простителен, так как даже в нем чувствуется благородство нации.
Самые ничтожные события в придворной жизни, оставшиеся бы незамеченными в других странах, описываются там в газетах с самым подробным, но и самым скучным перечислением имен и фамилий.
На другое утро я прочел в газетах подробное описание прибытия королевы, причем в числе ее сопровождавших были упомянуты и моя фамилия, мой чин и моя должность при великом князе. Я не успел еще отложить газеты, как меня позвали к телефону. Неизвестный англичанин спрашивал меня, действительно ли это я, Мордвинов, нахожусь у телефона, и если да, то не прихожусь ли я родственником тому известному адмиралу Мордвинову, который более ста лет назад, при Екатерине Великой, был женат на англичанке miss Kobley (Коблей. – О. Б.).
Я ответил, что этот адмирал действительно приходится мне родственником по боковой линии, но я не вполне понимаю, почему этот вопрос так интересует моего неизвестного собеседника.
– О, он очень меня интересует, – отвечал неведомый голос, – потому что в таком случае я прихожусь тоже вам родственником, и довольно близким. Я Boyd Karpenter (Бойд Карпентер. – О. Б.), сын епископа Риппонского (Уильяма Карпентера. – О. Б.), и моя жена является прямым потомком сестры miss Kobley. Ваша фамилия очень почитается в нашем доме, и мы с женой так были рады узнать из газет, что один из Мордвиновых приехал к нам в Англию. У нас имеются и старинные миниатюры вашей английской родственницы в ее молодых годах до замужества, а также и в старости.
Узнать о существовании отдаленного иностранного родственника, не заинтересованно почитающего ваш род и обладающего редкими фамильными портретами, всегда приятно, а для меня, любителя старины, было приятно особенно.
Мы сговорились с Boyd Karpenter’ом о свидании. Сначала он приехал ко мне с женой, а затем и я побывал у них.
Мне очень нравится английский обычай, по которому обыкновенно не приезжий делает визиты, а его делают те, кто желал бы с приезжим познакомиться.
Бойд Карпентер и моя новая родственница оказались еще очень молодыми, красивыми, общительными и состоятельными людьми. Я провел с ними около часа в самом оживленном разговоре о сближавших нас по прошлому вещах. Побывал и у них в их милом доме. Расстались мы если и не горячо, по-родственному, то почти друзьями.
Они обещали мне писать в Россию и исполнили свое обещание. Я получил от них несколько писем и фотографий со старинных родовых портретов и в свою очередь послал им копии с имевшихся у меня.
Когда произошла революция и когда, после неимоверных страданий, судьба забросила мою бедную жену в Англию искать заработка, она вспомнила о существовании этого родственника и, зная, что он состоит членом Карльтон-клуба116, отправилась туда. В те часы его в клубе не оказалось, но он вскоре должен был, как сказали, прийти. Тогда жена оставила ему письмо, в котором просила лишь его содействия о приискании ей работы по писанию портретов. Никакой другой помощи она, конечно, не имела в виду. Но родственное имя жены уже не было напечатано тогда в придворной хронике, а с просто несчастной русской беженкой кому охота считаться. Письмо ее, таким образом, осталось без ответа до сих пор. На это, впрочем, и нельзя особенно сердиться: дружба обыкновенно не такова, как нам хотелось бы думать. Да и на совести каждого из нас всегда имеется несколько неотвеченных писем.
К чести англичан надо все же оказать, что Бойд Карпентер был единственным из наших знакомых, кто счел лишним откликнуться на наше русское горе. Остальные, даже совсем посторонние, были чрезвычайно внимательны к моей талантливой жене и с сердечной готовностью отыскивали для нее художественную работу.
Я никогда не забуду и по отношению к себе лично того чуткого, сердечного внимания, с каким отнеслась однажды к тяжелым душевным переживаниям неизвестного ей русского одна дама из английского общества. Она знала русский язык, ей понравились мои записки, и она перевела часть из них, касавшуюся отречения государя, на английский. Лично с нею я никогда не встречался, и о моем существовании она узнала лишь из книги «Русский летописец»117.
Ее письмо, в одну из самых тяжелых минут моей жизни, доставило мне облегчение, как ничье другое.
Писать так мог только человек, переживающий с другим его горе. Когда мне указывают на чопорность, равнодушие и холодность английского общества, я сейчас же вспоминаю английских родственников моей жены и эту милую даму и с убеждением говорю себе и другим: «Нет, англичане холодны и равнодушны лишь по наружности – внутри себя, как и все культурные люди, они таят целую гамму тончайших отзывчивых ощущений. Они, правда, не любят свои чувства слишком часто выказывать, но если им захочется подойти ближе к постороннему человеку, хотя бы к иностранцу, – они подходят к нему с умением, искренностью и чуткостью, которым мог бы позавидовать и самый сердечный славянин».
Я опять это говорю, конечно, только об англичанах, а не об английском правительстве. Люди, облеченные властью, как например Ллойд Джордж, там зачастую теряют общечеловеческие качества.
Несмотря на мои настояния, жена из-за своей хорошей гордости ни за что не хотела обратиться за приисканием художественной работы ни к королеве Александре, ни к принцессе Виктории, тем более что работы у нее оказалось достаточно. Ее портреты, к счастью, большинству нравились, и заказов было много.
Потеряв из вида, не по нашей вине, этого случайного английского родственника Мордвиновых, мы через некоторое время нашли в Англии, также случайно, других, из той же самой семьи Коблей, бывшего консулом в России в начале царствования Екатерины Второй.
По удивительной игре случая, они приходились родственниками не только мне, но и моей жене, о чем мы раньше не имели понятия, и узнали об этом, лишь отпраздновав нашу серебряную свадьбу (1924 г. – О. Б.). У них – в семье Хави-ленд – тоже оказались мордвиновские фамильные портреты и дагеротипы, которые теперь украшают наше беженское жилище, как единственная вещественная связь с отдаленным, уже давно безмолвным прошлым.
Впрочем, эти века вовсе уж не так немы и не настолько удалены от нас, как это нам представляется с первого взгляда. И оттуда могут достигать до нас живые звуки и свидетельства еще живых очевидцев.
В XX столетии еще можно было слышать своими ушами голос людей, раздававшийся когда-то и в XVIII веке.
В Москве, на столетнем юбилее нашей Отечественной войны (1912 г. – О. Б.), мне приходилось разговаривать с восемью старыми ветеранами, простыми людьми, большинство которых видело лично Наполеона, участвовало в Бородинской битве, вспоминало отчетливо пожар Москвы.
Одному из них было в то время даже 16 лет, и он описывал французского императора наивными, но довольно меткими штрихами.
Он ошибался только в его росте, называя его «агромадным», и преувеличивал его «пузо», но остальные подробности давали возможность верить, что он видел действительно Наполеона, проезжавшего верхом довольно близко от него.
Двумя годами раньше, на открытии памятника Скобелеву в той же Москве118, я встретился с одним стариком из добровольцев, простым солдатом, которому, по удостоверению губернатора, проверявшего по просьбе великого князя его документы, было в те дни не менее 130 лет. По словам этого глубокого старца, его мать скончалась в 117 лет, сохранив половину своих зубов и хорошую память. Несмотря на свои года, старик выдержал на ногах всю длинную церемонию и затем еще бодро обходил с кружкою присутствовавших, собирая деньги на построение храма в его родном селе.