Ездили мы с королевской семьей и на выставку норвежских художников. Это была одна из очень немногих выставок последнего времени, которая мне действительно понравилась.
Близость норвежцев к природе, а с ней их здравый смысл и чувство меры и красоты сказались и на их художниках. В искании «нового» они не дошли еще до чудовищного искажения действительности, чем так грешат их иностранные братья.
На всю обширную выставку было всего две-три картинки, вызывавшие недоумение. Остальные можно было смотреть, многими можно было любоваться, а от некоторых даже подолгу не отходить.
На выставке была и лотерея картин. Я взял много билетов и, как всегда, ничего не выиграл. Принцесса Виктория, видя мое забавное разочарование, предложила вынуть для меня только один билет, утверждая, что надо лишь крепко, без малейшего сомнения верить, что выиграешь, и всегда будет успех. Ее уверенность, видимо, помогла делу – на вытянутый ею билет я действительно выиграл тогда большую прелестную гравюру, изображавшую датский замок Кронеборг, в котором Шекспир заставил жить и действовать своего Гамлета.
За исключением этих немногих посещений да обеда с великим князем в нашем посольстве я почти не видал самого города.
Нашим посланником тогда был А. Н. Крупенский, а советником посольства Крузенштерн.
Наше долгое пребывание в Bigdo приходило к концу.
Королева Александра собиралась покинуть Копенгаген и звала к себе принцессу Викторию. Она также приглашала и моего великого князя поехать вместе с нею погостить на некоторое время в Англии.
Михаил Александрович с большой готовностью откликнулся на это приглашение, тем более что в самом Лондоне предполагалось прожить всего несколько дней, а затем уехать в Norfolk в Sandrindham – любимое имение короля и королевы.
Наш последний вечер на королевской даче был очень уютен и сердечен.
Мы долго сидели после обеда, не играли на этот раз в карты, а обменивались впечатлениями. Король и королева, видимо, искренно сожалели, что принцесса Виктория и Михаил Александрович их покидают. Маленький Олаф был также этим огорчен.
Перед тем как разойтись для сна по своим комнатам, король отозвал меня в сторону и, вручая мне красивый норвежский Крест Св. Олафа с мечами, с обычным в таких случаях смущением сказал:
– Я хотел бы вам дать на память обо мне и о Норвегии более высокий орден, который соответствовал бы вашему положению, но я имею право лично распоряжаться лишь до этой степени… остальными владеет Стортинг и правительство.
– Тем более этот орден будет мне дорог, – отвечал я, – что идет лично от вас, а не от неизвестных мне людей.
Еще днем король, королева и маленький Олаф подарили мне свои фотографии с собственноручной надписью. Размашистою ручонкою крошки наследного принца при этом с большим терпением водила королева.
На другой день утром король и королева проводили нас на вокзал. Проводы были менее многочисленны, чем приезд, и улицы Христиании являли собой обычный вид.
Нам был предоставлен королевский вагон, устройством своих небольших отделений напоминающий наш обыкновенный вагон I класса.
Разместились мы в нем уютно и широко, и этот долгий путь прошел незаметно.
В память моего сопровождения ее и нашего совместного пребывания в Норвегии принцесса Виктория подарила мне небольшой, изящный портсигар с очень милой надписью.
В Копенгагене, куда мы добрались через Мальме, произошла обычная, родственная встреча.
Там мы узнали, что отъезд королевы состоится не ранее как через неделю.
Я воспользовался этим обстоятельством и просил великого князя отпустить меня к семье в Италию, намереваясь прямо оттуда проехать в Англию, чтобы сопутствовать Михаилу Александровичу при его обратном возвращении в Россию.
Но как мне сказал великий князь, а также и принцесса Виктория, у королевы в то время не было никого из мужской свиты, кто бы мог ее сопровождать в этом путешествии, и она очень надеялась на Михаила Александровича и на меня. Было поэтому решено, что я поеду в Леванто к своим лишь на короткое время и вернусь в Данию накануне их отъезда.
Тогдашние короткие дни, проведенные мною среди семьи в Италии, навсегда останутся у меня в памяти. Наше общее горе еще было очень живо в каждом из нас, но мы старались, как могли, не дать почувствовать о нем друг другу и нашим детям.
Заботы о восстановлении здоровья наших оставшихся маленьких и желание доставить им больше радости и тем отвлечь от тяжелых мыслей очень помогали нам держать себя в руках.
К тому же за те месяцы здоровье дочери и самого младшего начинало, к счастью, значительно улучшаться. Он загорел, повеселел, сделался живым и предприимчивым. Мы не только проводили время на морском берегу, катались на лодке, но и предпринимали всевозможные длинные прогулки и поездки в удивительно красивые прибрежные горы.
Дни стояли изумительные, солнечные, жаркие, особенно приятные после тогдашней сырости Норвегии и Дании.
Впервые после тяжких месяцев горя и тревог я почувствовал некоторое облегчение и немного успокоенный вернулся тогда в Данию.
Жена меня проводила, как всегда, до Генуи, а затем старалась возможно чаще уведомлять о здоровье детей и ее самой.
Начальник маленькой телеграфной станции в Леванто, смеясь, любил говорить моей жене, что никогда у него не было столько работы, как во время ее пребывания у них.
Эта чуткая заботливость жены – настоящее благодеяние для меня – помогала ей и впоследствии быть особенно находчивой. Не только ее телеграммы, но и все ее письма и записки находили меня вовремя всюду, несмотря на мои постоянно путаные передвижения.
То мне их неожиданно приносили в вагон на какой-нибудь маленькой заграничной станции, где, по расчетам жены, должен был останавливаться мой поезд, то вручали в многолюдных вокзальных буфетах больших городов, то я их получал, с тем же радостным изумлением, на таможне во время осмотра багажа. На всех них не было почтовых марок, они имели домашний вид, и все, несмотря порою на очень тяжелое состояние детей, вносили мне и успокоение, и надежду…
Те неизвестные ни мне, ни жене, утомленные, занятые нервной службой люди, которым писала моя Ольга с просьбой отыскать в пути меня и передать приложенное письмо, ни разу не отказали ей в этой услуге.
Ни одно из этих многочисленных писем, адресованных более или менее в пространство, не затерялось, и все они мне вручались в разных странах с довольной улыбкой человека, справившегося наконец с трудной задачей.
Вспоминая с горячей благодарностью всех людей, когда-то спасавших меня от смерти и помогавших мне жить, я не могу забыть и этих моих «друзей на мгновенье»…
Не видя ни разу ни меня, ни мою Ольгу, они уже стремились нам помочь! Все они были разной национальности, вероятно, принадлежали к различным политическим партиям и, наверное, обладали различными характерами. Но в них всех было то одинаковое человеческое, что всегда живет под густым слоем наносных всевозможных условностей и ждет только подходящего случая, чтобы пробиться наружу.
Мой случай был, конечно, маленький и сравнительно легкий, но я знаю, что, встретив меня одного, глаз на глаз, в беде, угрожающей жизни, каждый из них, забыв свою партию, не задумываясь, бросился бы на помощь, не ожидая никакой награды.
В многолюдной общественной обстановке, что зовется государственной или политической жизнью, те самые люди были бы уже другими.
Заметить мои страдания и спасти меня там помешали бы им не только их собственное скопление, но и их слишком практические рассуждения правительства или вожаки их постоянно озлобленных политических партий.
Вот почему всякий иностранный человек мне драгоценен лишь как отдельная, обособленная от других единица. Я еще могу любить горячим чувством отдельного итальянца, немца, француза, голландца или англичанина, потому что в каждом из них живет человеческая душа.
У их «народов», вернее, у их политических «вождей из народа» такой отзывчивой души нет, как нет и человеческой совести.
Вот что отвечал «народ» Каина, Гегеля, Гете, Шиллера в лице своего правительства (в частности, тогдашнего министра иностранных дел Ф. Гинце), на протест с русской стороны против неслыханного террора большевиков:
«Императорское правительство воздержится от репрессивных мер против советской власти, так как то, что делается в России, не может быть квалифицировано как террор, – происходят лишь случаи уничтожения безответственных элементов, провоцирующих беспорядок и анархию…110
Другие нации на мольбы о спасении даже не отвечали ничем…
Хитроумный политический расчет заставлял забывать и у них не только свое «христианство», но и свое, столь сильное даже у язычников достоинство, и свою собственную безопасность…