Но я как окончивший академию числился в запасе офицеров Генерального штаба и был убежден, что, как и во время Японской войны, сейчас же получу какое-нибудь соответствующее назначение.
Мой брат был по призванию более строевым офицером, чем я.
Ко времени объявления войны он был уже давно в отставке, женат и осел в своем имении Виленской губернии, где занимал должность уездного предводителя дворянства. Весть о мобилизации и нападении немцев заставила его бросаться во все стороны и проситься вновь на военную службу. При содействии начальника штаба Верховного главнокомандующего генерала Янушкевича, бывшего товарища его по корпусу, ему это вскоре удалось.
Брат был определен прежним чином ротмистра в свой родной лейб-гвардейский кирасирский Ее Величества полк, которым командовал свой же однополчанин, на 4 года младше брата по выпуску.
Что касается до меня, то по прибытии мое в Петергоф мне было сейчас же объявлено, что по повелению Его Величества я впредь и во время войны должен оставаться в числе тех 3-4 флигель-адъютантов, которые числились в личной свите государя императора.
Остальные, числившиеся в строевых частях, выступали на фронт со своими полками.
О том, что я получил назначение оставаться при государе, моя жена не знала и, предполагая, что я должен буду вскоре выехать тоже на фронт, не утерпела и приехала ко мне неожиданно из деревни, чтобы еще раз проститься и «собрать меня на войну».
Ее приезд совпал с днем, назначенным для отбытия Их Величеств в Москву, где предполагалось объявить манифест к народу о нападении на нас немцев.
Я должен был сопровождать государя в этой поездке и помню, что мне удалось за несколько часов, с большим трудом и с разрешения командующего императорской главной квартирой, найти себе заместителя в лице Димитрия Шереметьева. Таким образом, я лично не присутствовал при том всеобщем воодушевлении, которое охватило в тот день Москву236.
По словам возвратившихся оттуда моих сотоварищей по свите, оно не поддавалось описанию.
Моя Ольга пробыла со мной в нашей квартире в Гатчинском дворце только 2 дня и уехала обратно в деревню, чтобы поскорее перевезти всю семью в город и начать работать для раненых. Я же опять возвратился в Петергоф, где мне отвели новое помещение.
Хотя я первое время и не соприкасался непосредственно с фронтом, все же война поглотила меня настолько, что ни о чем другом я не был в состоянии в эти первоначальные дни думать.
С лихорадочным нетерпением я хватался за очередные сообщения из Ставки Верховного главнокомандующего, ловил всякие частные слухи и зарылся в военные карты и планы.
Мои товарищи по свите подтрунивали над моей этой «картоманией», что не укрылось от государя. Его Величество нередко поэтому дарил мне свои карты, в которых он более не нуждался и которые не представляли уже более ни малейшего секрета. К моему глубочайшему горю, и эти драгоценные для меня по воспоминаниям документы, на которых бывали пометки государя, погибли в числе других при разгроме большевиками моей квартиры в Гатчинском дворце.
Всякая война, несмотря на общие им все уже известные законы, мне всегда представлялась загадочной, а разразившаяся тогда почти над всею Европою – загадочной вдвойне.
Я думаю, не у меня одного, а у всех являлась в те годы непреодолимая потребность узнать, во что это выльется.
«Узнать же войну, – как говорил один выдающийся военный мыслитель, – можно только посредством лишь самой войны, изучая ее в глубоком раздумье за книгами и планами… Даже участник войны узнает ее постольку, поскольку он ее изучает».
Этими запомнившимися мне с академии словами и объяснялась, вероятно, моя тогдашняя страсть к военным планам и схемам и отчасти оправдывалось странное до глупости стремление постичь из них то, что может выявиться даже не во время самой войны, а только при ее окончании, да и то в далеком будущем…
В особенности я ожидал с нетерпением наступления субботы, дня, когда являлся с докладом к государю военный министр.
Обыкновенно к этому часу в приемную комнату перед кабинетом Его Величества приходили и другие лица из ближайшей свиты государя, чтобы узнать от него более точные и последние новости с фронта. Одних коротких сообщений Штаба верховного главнокомандующего, в которых чувствовалось много недоговоренного, как во всех подобных сообщениях, было нам, конечно, недостаточно.
Но и разговор с генералом Сухомлиновым обыкновенно ограничивался общими фразами об известных уже всем ранее событиях, и его сдержанность была нам всем понятна. Нельзя того же сказать о других нечальствующих и полуначальствующиx лицах. Как и всякие тайны, так и тайны военные могут представляться полезными и необходимыми или порою ненужными. Но есть и тайны просто смешные. К числу этих последних принадлежала и та таинственность, которой сначала была окутана Ставка тогдашнего верховного главнокомандующего.
В первые дни громадному большинству свиты государя было трудно добиться даже о месте ее нахождения. На все вопросы, обращенные по этому поводу к посвященным в это знание людям, отвечало лишь значительное их молчание, правда, придававшее этим лицам особенный вес в их собственных глазах, но тем не менее казавшееся другим весьма странным.
Тысячи других «мелких сошек», в виде бесчисленных железнодорожных служащих, телеграфистов, почтовых чиновников, фельдъегерей, наконец, прислуги и родственников лиц, уехавших с великим князем на фронт, обладали наравне с нами, как и с немцами, той же тайной и знали, что Ставка в те месяцы была расположена на железнодорожных путях около Баранович.
Кто-то где-то сказал: «Тайна – это ложь». Сказано настолько смело, что кажется притянутым за волосы, и хочется сейчас же возражать. Но немного подумав, нельзя не найти в этом утверждении значительной доли справедливости, так как только правда в различие от лжи не нуждается в скрывании. В числе бесчисленных причин скрываний всякого рода страх или намеренное желание навести других на неправильные заключения всегда играют одну из самых главных ролей, и в этом отношении ложь прочно соединяется знаком равенства с тайной. Как бы то ни было всякие скрывания, даже вынужденные, вообще неприятны и всегда ложатся хотя бы легкой тенью на достоинство человека. Эта тень становится уже совсем густой, когда хотят что-то скрыть от искренних друзей…
Начальника штаба великого князя генерала Янушкевича я знал хорошо. Он был одного выпуска со мной из академии. Это был тогда очень скромный, милый человек, прекрасный товарищ, ничем особенно талантливым, впрочем, не выделявшийся из начальствующей общей массы. Я думаю, по его характеру ему было весьма трудно работать с великим князем. Его убили большевики, кажется, во время сна, в вагоне237. У Янушкевича ввиду его назначения сразу же оказалось много завистников, а еще больше врагов. Его обвиняли главным образом в неспособности, не затрагивая все же его личных качеств как человека.
О военном министре тогдашних дней генерале Сухомлинове благодаря усиленным нападкам на него так называемых «общественных деятелей» составилось и в других наших широких кругах весьма определенное мнение. Когда большая публика начинает кого-нибудь обвинять, она обвиняет нелюбимого человека уже во всем, не желая разбираться и смешивая все в общую кучу. Так было и с генералом Сухомлиновым. Ему ставили в вину и слишком позднюю любовь к молодой, им разведенной женщине, и бросали прямое обвинение в измене Родине238. Все, что было между этими крайностями, разнообразилось также до чрезвычайности.
Генерала Сухомлинова я знал лишь по его военно-литературным трудам, соприкасаясь с ним довольно редко, лишь во время служебных сношений, а потому и лишен возможности судить о нем с исчерпывающей полнотой, столь необходимой в подобных случаях.
Все же я знал его настолько достаточно, чтобы судить о главных чертах его характера. Скажу только, что, по составившемуся у меня личному впечатлению, генерал Сухомлинов все же был намного более на своем месте, чем последовавшие вскоре за ним его преемники. Несмотря на все свои недостатки, он был намного умнее, находчивее, прямодушнее, открытее, а главное, был более военным в душе, чем генералы Поливанов, Шуваев, Беляев, а также Гучков, Савинков, Керенский и Троцкий.
Если бы мне был предоставлен выбор, то из всех перечисленных мной сейчас лиц я, не задумавшись ни на мгновение, остановился бы, безусловно, лишь на одном Сухомлинове. В нем чувствовалось по крайней мере меньше скрытой хитрости, чем у генерала Поливанова, в дни революции он не участвовал бы в разрушении армии. Он был, безусловно, талантливее и обладал намного большим административным опытом, чем его преемники.
Что касается до его «измены», то она существовала, конечно, только в воображении – никаких побудительных причин к измене у людей, находящихся в положении генерала Сухомлинова и с его характером, не бывает. Это можно было знать и заранее, несмотря даже на все «графические схемы», составленные для его обличения его многочисленными обвинителями.