- Так ведь нечего!
До капитана наконец-то доходит, какого размера ваньку я перед ним валяю, он нешуточно звереет и продолжает неустанно махать дубинкой. В самый разгар экзекуции хватает меня за рукав рубашки, рукав отрывается, и он изумленно смотрит на мое плечо.
- Что это?
- Картинка! - пытаюсь придуриваться сквозь разбитые в кровь губы. - В Афганистане сделали.
Капитан значительно успокаивается:
- Так ты афганец, что ли?
- Ага!
- Десантник, наверное?
И этот туда же! Раз Афган - значит, десантник.
- Да не... - цирк продолжается. - Так, при кухне тусовался.
Капитан убирает дубинку в стол и говорит уже совсем по-ментовски, веско и нормативно:
- Вот что, клоун. Мы с тобой разберемся. Никаких иллюзий. Виноват сознаешься. Это я тебе говорю! А пока - в камере посиди и подумай. Над смыслом жизни и вообще...
Он снова орет, но уже по направлению коридора:
- Семенов!
Из коридора материализуется прыщавый Семенов и молча ведет меня в однокомнатные апартаменты. Апартаменты сырые и холодные, но зато здесь была вода, чтобы умыться, и не было гнусной хари продажного капитана.
Смывая кровь, я тихо матерился про себя. Сволочь... Падла. Знал бы он, крыса поганая, как мне досталась эта татуировка...
Во время последней военной операции меня здорово контузило, и я долго лежал в госпитале, оздоровляясь, так сказать. Нормальное состояние возвращалось очень медленно. Я долго учился видеть белый цвет простыней, потом различать стеклянную колбу капельницы, слышать булькающие голоса врачей: "Ну вот видите! Сегодня получше, уже получше..."
Может, оно где-то и получше, но у меня начались чудовищные головные боли. А самое поганое, что эти самые боли и начинались, и заканчивались всегда внезапно. Когда головная боль отпускала, я пробовал вспоминать, что же со мной случилось тогда, в кишлаке. Воспоминания были короткими и отрывочными, напоминая сюжет незнакомого и малобюджетного фильма с плохим финалом, в котором я почему-то оказался главным героем.
...Вот я стою посредине кишлака с дымящимся пустым автоматом в окружении безжизненных трупов в идиотских чалмах, халатах и полном вооружении.
...Я ору и настолько вдохновенно потрясаю оружием, что для того, чтобы его отнять, ко мне подкрадывается целое отделение, одна половина которого ласково уговаривает, а другая так и норовит дать мне по башке, лишь бы я не перестрелял своих.
Бредятина воспоминаний прерывалась одним и тем же - землистой рожей моего первого убитого духа. Только сейчас его лицо обретало жизнь, но не плотскую, а удивительно странную и страшную жизнь духа провидения, которого невозможно ни прогнать, ни убить, как бы этого порой ни хотелось. Он знал об этом и поэтому не просто смеялся, он откровенно ржал мне прямо в лицо поразительно глухим и безразличным ко всему смехом: "Думал, убил меня? Хах-ха... Ты такой же, как я, только я уже мертв, а ты еще можешь ходить... Ничего! Мы встретимся, мы скоро встретимся, превратившись в одно, единое целое..."
Когда видение заканчивалось, я всегда долго приходил в себя, обливаясь холодным потом и безуспешно гадая, насколько правдоподобен мой текущий глюк.
Но медикаменты делали свое светлое дело, и мой далеко не старый организм начал понемногу оживать. Пройдя через определенный критический порог, я стал набирать силы с невиданной быстротой. Признаки выздоровления первой уловила дежурная медсестра отделения. Вера Евгеньевна, как обычно, присобачивала к вене капельницу, деловито склонившись надо мной распахом белоснежного медицинского халата. А под халатом-то не было ничего... И сама она очень даже вполне... И бюст номер три с половиной... Само собой, простыня у меня между ног начала подозрительно бугриться, а я - краснеть. Она приладила иглу капельницы, случайно коснулась образовавшегося возвышения, как бы ничего не заметила и сказала:
- Солдатик, кажется, выздоравливает...