Поднявшись на другую сторону, тропинка вела все в гору и почти все время лесом. У последнего дерева Лако показал мне первые хижины Колику-Мана. Ряд открытых холмов тянулся к главному хребту. По ним в некоторых местах можно было различить черную линию тропинки, которая вела выше и выше. Тропинка оказалась крутой, скользкой от бывших недавно дождей. Солнце сильно пекло, но виды по обе стороны были очень хороши.
Мы прошли вдоль забора обширной плантации, расположенной на скате холма. Можно было подивиться предприимчивости и трудолюбию туземцев, взглянув на величину ее и тщательную обработку земли. У забора рос сахарный тростник, и моим спутникам захотелось потешиться. Мы остановились. Сопровождавшие меня туземцы прокричали что-то: им ответил женский голос, который скоро приблизился. Тогда мои спутники стали передо мною на возвышенном крае тропинки и совсем закрыли меня. Из-за тростника я скоро увидел приближавшуюся молодую женщину.
Когда она подошла к забору, говорившие с ней туземцы быстро расступились, и перед нею стоял я. Сильнейший ужас изобразился на лице папуаски, никогда еще не видавшей белого. Полуоткрытый рот испустил протяжное выдыхание, глаза широко раскрылись и потом редко и конвульсивно заморгали, руки ухватили судорожно тростник и удерживали откинутую назад верхнюю часть туловища, между тем как ноги отказывались служить ей. Спутники мои, довольные эффектом своей шутки, стали объяснять ей, кто я. Бросив ей кусок красной материи, я пошел далее.
Тропинка становилась все круче. Наконец, показалась первая кокосовая пальма, а затем крыша туземной хижины. Минуты через две я был на площадке, окруженной шестью или семью хижинами. Меня приняли двое мужчин и мальчик, к которому присоединилась старая, очень некрасивая женщина. Мои спутники очень заботились о том, чтобы жители Колику-Мана получили хорошее впечатление обо мне. Насколько я мог понять, они расхваливали мои качества: исцеление раны Туя, говорили о разных диковинных вещах в моем «таль» и т. п.
Отдохнув и раздав мужчинам табак, а женщинам тряпки, я принялся рассматривать окружавшую местность и хижины. Площадка, на которой мы расположились, составляла вершину одной из возвышенностей хребта и была окружена густой растительностью и десятком кокосовых пальм, так что только в двух или трех местах можно было видеть окрестную местность.
Вид на север был особенно хорош: зеленые холмы на первом плане, цепь зеленых гор, а за ними оригинальный контур пика Константина; внизу блестящее море с островами. На юг и юго-восток виднелся целый лабиринт гор и холмов, покрытых лесом. Некоторые скаты были зеленого цвета, именно те, которые были покрыты не лесом, а унаном (Imperata).
Хижины не особенно отличались по своему характеру от хижин береговых деревень; они были, однако же, меньше, вероятно, вследствие небольшого пространства на вершине и трудности переноски строительного материала.
Собравшиеся вокруг меня туземцы не представляли различий от берегового населения; по внешности они отличались тем, что носили гораздо меньше украшений. В буамбрамре я нашел телум, который нарисовал; потом пошел к следующей группе хижин, а затем к третьей, которая стояла отдельно, выше двух остальных, и куда пришлось лезть по крутой тропинке. Пока для меня и моих спутников готовили обед, я стал расспрашивать о «маб» (вид кускуса), который, по уверениям береговых жителей, очень часто встречается в горах. Мне принесли только обломанный череп одного и нижние челюсти двух других мабов.
Нам подали, наконец, два табира: один для меня, другой для моих спутников. После прогулки все показалось мне отлично сваренным. Когда мы принялись за еду, все туземцы вышли на площадку и оставили меня и моих спутников одних. Некоторые из туземцев занялись приготовлением кеу. Поданное мне блюдо было громадно, и я, разумеется, не съел и четверти содержимого. Несмотря на мое возражение, все оставшееся было завернуто для меня в банановые листья, чтобы кушать это «мондон» (потом), а пока повешено в буамбрамре.
В одном месте, где деревья расступались, открывался вид на окрестности, где мне между прочим указали положение деревень Энглам и Теньгум-Мана, куда я собираюсь отправиться. Все туземцы были очень предупредительны, и, когда я собрался идти, из каждой хижины хозяйкой было вынесено по нескольку «аян» (Dioscorea)[28], которые были положены к моим ногам.
Уходя, я пригласил туземцев в Гарагаси.
Был четвертый час, и солнце все еще сильно пекло. Особенно утомительна была дорога вниз, по открытым холмам; в тени же леса было очень сыро и прохладно. Когда я вышел к морю, где меня охватил ветер, мне показалось очень холодно, почему я, несмотря на усталость, прибавил шагу, но все-таки не избег пароксизма лихорадки.
Придя в Бонгу, я, не говоря ни слова, отправился в одну из больших хижин, стащил мокрую обувь, растянулся на барле и скоро заснул. Проснувшись ночью и чувствуя себя вполне здоровым, я решил идти домой, что оказалось возможно по случаю прекрасной лунной ночи.
28 февраля
Отправился в Гумбу, надеясь набрать там еще несколько черепов. Я не спешил, чувствуя еще некоторую усталость от вчерашней прогулки. Добравшись до тропинки, направлявшейся в деревню, я присел отдохнуть и полюбоваться морем. Мое раздумье было прервано появлением туземца, который бежал по берегу. Держа в левой руке над головой лук и стрелы, с каменным топором, висевшим на плече, он бежал весьма быстро и по временам правой рукой делал какие-то знаки. Вышедшие ко мне навстречу жители деревни при виде бегущего о чем-то оживленно заговорили и еще более оживились, когда за первым бегущим последовал второй, третий, четвертый.
Все бежали скоро, ровно и, казалось, с важным известием. Трудно было не любоватья ими: так легко, свободно они двигались. Я сидел на своем месте; первый, не останавливаясь, пробежал мимо нас, прямо в деревню. Хотя он и не остановился, но выразительной мимикой сказал новость, которую бежал сообщить деревне.
Поравнявшись с нами, он ударил правой рукой себя в грудь, закинув на сторону голову и высунув немного язык (жест, которым папуасы выражают обыкновенно смерть, убийство или что-нибудь подобное), и крикнул: «Марагум – Горенду!» Второй последовал за ним. Окружавшие меня туземцы побежали также в деревню; я сам направился туда же. Не дойдя до первых хижин, услышали мы ускоренные удары барума: эти удары были другого темпа, чем обыкновенно. Из хижин было вынесено большое количество разного рода оружия.
Не понимая, в чем дело, но видя общее смятение, я почти что силой остановил одного из бежавших в Гумбу туземцев и узнал от него новость: люди Марагум напали на Горенду, убили нескольких, в том числе и Бонема, затем отправились на Бонгу, но придут, вероятно, и в Гумбу и в «таль Маклай».
Марагум-Мана – большая деревня, с которой мои соседи уже давно в неприязненных отношениях. Я припомнил, что в Горенду уже несколько недель около хижин лежала постоянно наготове куча стрел и копий, так как жители все ожидали нападения со стороны горцев. В Гумбу царствовало общее смятение, которое невольно подействовало и на меня. Мужчины громко разговаривали с большим жаром, другие приготовляли оружие, женщины, дети и собаки кричали и выли.
Я направился скорым шагом домой, мысленно браня тревогу и глупых людей, мешающих моей спокойной жизни. Несколько слов о происшедшем, сказанных Ульсону, привели его в сильную тревогу. Он попросил приготовить шлюпку, на случай если бы Марагум-Мана тамо оказались слишком многочисленными, и сказал, что если нам не удастся отстоять хижину, мы можем перебраться в Били-Били.
Чтобы успокоить его, я согласился, но сказал, что переносить что-либо в шлюпку еще слишком рано и что первый выстрел так озадачит туземцев, что навряд ли они сунутся, чтобы испытать действие дроби, которая почти наверное разгонит их. Я, однако, зарядил свои ружья и решил обождать их прихода, спокойно растянувшись на койке. Скоро я уснул, зная очень хорошо, что Ульсон, будучи сильно возбужден, не проспит прихода гостей.
Знаю, что заснул очень крепко и спал хорошо. Был разбужен криками и шумом в лесу. При этом я услышал изменившийся голос Ульсона. «Вот они! Пусть господин теперь приказывает, я все буду делать, что он скажет, а то я не буду знать, что делать», – говорил он на своем ломаном шведско-немецком языке. Я приказал ему загородить ящиками дверь, самому же оставаться в доме и заряжать ружья и револьверы, которые я ему буду передавать по мере надобности, притом постараться, чтобы руки его не так тряслись.
Пока мы приводили все в осадное положение, крики и шум в лесу приближались. Я вышел на веранду, положив перед собою два револьвера и ружье-револьвер. Двуствольное ружье, заряженное мелкой дробью, я держал в руках. Между деревьями, за ручьем, показались головы. Но что это? Вместо копий и стрел, я вижу кокосы и бананы в руках приближающихся. Это не могут быть люди из Марагума.