И вдруг она прошептала, слабо и хрипло:
– Помоги мне… Руки…
Кажется, сиделка услышала ее голос впервые.
– Чем помочь? Давайте я вас в постель отведу. Может быть, чаю горячего с вареньем?
– Нет, руки… – монотонно повторила та. – Помоги мне, они не разгибаются. Разогни мне руки.
Только тогда сиделка и заметила, что руки старухи сложены на груди, как у мертвой.
– Сейчас, сейчас… – Но, прикоснувшись к ладоням старушки, она отдернула руки как от раскаленной сковороды.
Они были ледяными. И твердыми. Глаза привыкли к полумраку, женщина пригляделась и увидела на старухином лице фиолетовые пятна. В три прыжка она оказалась в своей комнате, плотно прикрыла дверь и задвинула ее письменным столом. Сердце колотилось, в голове шумело. Такого не может быть. Просто не может быть.
Но это было, было по-настоящему, мертвая старуха шла по коридору, осторожно и медленно, с закрытыми глазами и побелевшим лицом. Из-за двери донесся ее слабый голос:
– Почему ты ушла? Помоги мне. Руки не разгибаются… Разогни их… Выйди… Открой дверь….
Счет времени сиделка потеряла, но когда старуха затихла, за окном уже светало. Наконец женщина решилась выглянуть из комнаты. В коридоре – никого. Она медленно дошла до комнаты старухи, дверь в которую была плотно закрыта. Женщина не могла бы объяснить, что ею руководит. Почему она просто не уйдет из этой квартиры и не забудет о произошедшем.
Старуха лежала на кровати, руки сложены на груди, челюсть подвязана платком, на белых щеках – иней.
Только вот одеяло почему-то валялось на полу, скомканное.
Женщина дождалась машины из морга, а потом ушла и больше в тот дом никогда не возвращалась.
Post morten photo
В антикварную лавку на Бронной Клавдия заглянула спонтанно – то ли некая мелочь, выставленная в витрине, привлекла ее взгляд и позвала за собою с гипнотической силой, свойственной пережившим не одно поколение вещам. То ли просто захотелось перевести дух и хотя бы пару минут передохнуть от раскаленного июньского города в кондиционированном оазисе.
Клавдия была небогата и едва ли могла позволить себе антиквариат.
Но в магазинчике ее словно ждали – из-за прилавка ей навстречу ринулась пожилая продавщица вида престранного. Было ей хорошо за шестьдесят, на ее щеках розовел ровный румянец, а от уголков глаз разбегались морщинки человека, который привык смеяться много и с наслаждением. Подкрашенные фиолетовым седые кудельки выглядывали из-под старой бархатной шляпки, на лоб спускалась мятая и местами порванная вуалетка.
Несмотря на тридцатиградусную жару, старушка была в плотной рубашке с жабо, клетчатом шерстяном жилете и выглядывающих из-под довольно смелой для ее лет юбки плотных хлопковых чулках.
– Ну наконец-то, милая! – Голос ее оказался певучим и молодым. – А я уж думала, ты никогда не придешь.
Клавдия попятилась:
– Вы меня с кем-то перепутали…
Но бойкая старушка не собиралась отступать. Проворно выпрыгнув вперед, она ухватила Клавдию за рукав и потянула за собою, между полок, уставленных фарфоровыми статуэтками, латунными вазочками и полуразобранными швейными машинками. Ее скрученные артритом пальцы были цепкими и сильными.
– Ну, как же такое может быть, моя дорогая! Я ведь еще не окончательно выжила из ума… Душенька, надеюсь, ты не откажешься от мятного чая? У меня есть безе, сама утром пекла…
– Простите, – Клавдии все же удалось освободить рукав, однако под напором энергии странной старушки она чувствовала себя какой-то вялой медузой. – Я впервые вас вижу, совершенно точно… Просто шла мимо и решила заглянуть сюда. Думаю, вы ожидаете кого-то другого.
Продавщица снова рассмеялась, и это был не фасованный порционный московский смех, которым в этом городе принято затыкать неловкие паузы или реагировать на не вполне удавшуюся шутку собеседника.
– Какая же ты, право, глупенькая. Садись вон туда, за тот столик. Сейчас я подам чай. – И юркнула куда-то в сторону – впрочем, в помещении, так густо уставленном старой мебелью, нетрудно было исчезать.
Клавдия чувствовала себя неуютно. Она привыкла к жизни замкнутой. Зарабатывала на жизнь переводом текстов, почти всех собеседников с возрастом растеряла и иногда могла и неделю провести, не размыкая рта. Ей просто не к кому было голос обратить. И чужое внимание иногда начинало казаться ей вариантом атаки – Клавдия, конечно, понимала, что это нездорОво, но поделать ничего не могла.
Ей было всего тридцать пять. Безнадежно некрасивая: лицо словно наспех топором высечено, глаза запали так глубоко, что даже щедрая порция игристого вина не могла заставить их засиять звездами, а губы такие тонкие, что их почти и вовсе не было, – рот напоминал кривовато прорезанную щель. Да еще и хроническая молчунья, привыкшая жить в тени. Никто и никогда к ней не тянулся, и из всех возможных бонусов небесные проектировщики наградили ее лишь усидчивостью да въедливым, внимательным к деталям умом. К счастью, чувство зависти было ей неведомо – разве что в нежном возрасте она с легкой тоской поглядывала на длинные крепкие ноги одноклассниц и несмело примеряла на себя фарфоровость их лиц.
И вот Клавдия стояла посреди пахнущего пылью и старой тканью помещения и не знала, что делать: с одной стороны, не хотелось быть невежливой, да и перспектива мятного чая с домашним безе была заманчивой, с другой – отчего-то хотелось развернуться и убежать. И это было так странно и непохоже на нее.
Клавдия всегда молчаливо посмеивалась над теми, чье бессознательное оказывалось намного просторнее и сильнее сознания. Теми, кто не мог внятно и логично разложить чувства по невидимым полочкам, понять, что откуда произрастает, почему тут страшно, там – больно, а вон там – смешно. А теперь она и сама с нарастающей тревогой стояла посреди антикварной лавки, ощущая холодок в солнечном сплетении. И может быть, она и послушалась бы этого не постижимого логикой внутреннего паникера и ушла бы обратно в жару, если бы гостеприимная старушка замешкалась еще на пару минут. Но нет – та появилась, сияя белозубой улыбкой (хорошие протезы, должно быть) и с подносом, уставленным фарфоровой посудой:
– Милая, да ты садись, зачем же стоять. Я тебя долго не задержу.
И поставила на кованый столик с витыми ножками чашки, старинную серебряную сахарницу, блюдо с похожими на кружева пирожными.
– По рецепту моей прабабки готовила, – похвасталась старушка. – Мороки, конечно, много, но зато таких нигде сейчас не купишь.
Пожав плечами, Клавдия присела на неудобный кованый стул. И покупает же кто-то такую мебель. Старушка расположилась напротив. Клавдии вдруг стало стыдно за свою осанку, за сгорбленную годами сидячей работы спину, за неловкие руки с грубыми пальцами, за стоптанные сандалии. Казалось бы, в современном городе классового общества больше нет. Все решают деньги. Так, во всяком случае, она думала – до чаепития со старушкой. Есть у тебя деньги – покупаешь дорогие туфли, делаешь мелирование в салоне на Тверской, нанимаешь секретаря, вот ты уже и элита. А одного ее знакомого, профессора МГУ, доктора наук с дворянскими корнями, однажды не пустили на порог хорошего ресторана. Он решил отметить юбилей и пригласил жену в одно из тех заведений, где подают томленных в сливочном соусе перепелок, трюфельный крем и шампанское по цене плазменной панели, где есть швейцар в белых перчатках и парковщик. Деньги у профессора были. Но швейцар в белых перчатках, только что елейно улыбавшийся какому-то хмырю, строго преградил старикам путь. Нельзя и все. Найди, дед, что-нибудь попроще. Так и сказал – в пылающее от стыда лицо профессора.
Но в компании старушки из антикварной лавки Клавдия вдруг поняла, что очарование голубых кровей не имеет никакого отношения к сумме на банковском счете. Было в пожилой женщине что-то неуловимое – в том, как она держала голову и спину, как наливала чай, как улыбалась, как смотрела, – Клавдия чувствовала себя нерадивой горничной, пришедшей наниматься на работу и понимающей, что шансов – никаких.
Предложенное безе оказалось волшебством – таяло на языке. Сейчас такие подают разве что в ресторанах, подобных тому, куда не пустили профессора.
– Кушай, милая, – радовалась старушка. – У меня самой давно диабет, но как же я люблю смотреть на то, как молодые едят сладкое.
– И все-таки… Почему вы меня пригласили? – продолжала недоумевать гостья.
Старушку ее растерянность явно веселила. Выдержав паузу и подождав, пока Клавдия доест очередное безе, она извлекла из кармана небольшой потрепанный фотоальбом – видимо, очень старый:
– Ладно, дорогая, не буду более тебя томить. Вот то, за чем ты пришла. Это твое.
Клавдия машинально приняла альбом из ее рук, открыла. На каждой странице был фотопортрет – вот похожая на куклу девочка лет десяти, в белом кружевном платье и с плюшевым мишкой на коленях. Вот младенец безмятежно спит в колыбели, и над ним склонилась усталая мать – от бессонных ночей под ее глубоко запавшими глазами залегли темные тени. Вот бородатый мужчина с тростью – серьезно смотрит в объектив, и от его взгляда почему-то не по себе. Но может быть, это просто эффект старинных фотографий. Этих людей давно нет в живых. Даже тех, кто запечатлен младенцами, унесла в могилу глубокая старость. А в лицах мертвых – и это известно всем – появляется некая особенная торжественность, космическая мудрость и что-то еще неуловимое, нагоняющее тоску. Клавдия помнила стихотворение Ахматовой: