Эфрос неоднократно предлагал Филатову новые роли. «Причем так настойчиво. Можно сказать, настырно, – раздраженно вспоминал актер. – Он говорил: Лень, ты мне скажи, ты будешь работать или не будешь? А я как бы так шлялся по театру…»
Сославшись на предельную занятость в киносъемках, он наотрез отказался репетировать напополам с Валерием Золотухиным роль Васьки Пепла в классической горьковской пьесе «На дне». Даже находил подходящие аргументы. Поймите, Анатолий Васильевич, убеждал Филатов, у нас в театре никогда не было «вторых составов». Потом взывал к авторитету Михаила Афанасьевича Булгакова с его бессмертной «осетриной не первой свежести». Не помогало.
Актеры, которые участвовали-таки в дебютном спектакле нового главного режиссера, и впрямь чувствовали себя на сцене погано, как на самом что ни на есть дне жизни. Зато газета «Правда», само собой, высоко оценила спектакль: «Смело и мощно». Профсоюзный «Труд», не утруждая себя изысками, беззастенчиво процитировал Горького, озаглавив свою рецензию – «Человек – это звучит гордо!». Более либеральная «Литературная газета» высказалась чуточку скромнее: «Постановка созвучна и театру, и самому режиссеру…» Московский корреспондент газеты американских коммунистов «Дейли уорлд» Майкл Давидов проницательно узрел в эфросовской трактовке иной, по его мнению, более выпуклый подтекст: «Когда я смотрел пьесу «На дне», то словно видел тех угнетенных и униженных, которые заполняют сегодня улицы США. От этого спектакля я вынес и ощущение той большой правды, которая объединяет «дно» Российской империи с нынешними бездомными периода правления Рейгана…» No comments, товарищ Давидов. Нет слов.
Прозорливый Вениамин Смехов почувствовал, что, придя в театр, Эфрос больше всего был потрясен тем, что «таганцы» оказались совершенно не похожими на актеров, что они – команда, будучи абсолютно уверенным в том, что они – марионетки, что Любимов работал исключительно хлыстом. «Он не ожидал, – сожалел Филатов, – что «Таганка» примет его приход как оскорбление… Он обязан был подумать, прежде чем соглашаться. Эфрос, человек редкого душевного чутья, не сообразил, что это социально – да и морально – некрасиво… Но ведь любое сватовство предполагает взаимность… Я защищал мир, который не был таким, этот мир был моим. Приходить в него было нужно по-людски».
«Театр этот не легкий, – разделял устоявшееся мнение «верхов» Анатолий Васильевич. – Многие артисты привыкли сниматься в кино, нередко гастролируют по разным городам. Иногда кажется, что в театре они только «прописаны». Поскольку все это вошло в привычку, то и не поймешь сразу, как с этим поступать. Много здесь и других, недостаточно знакомых мне привычек, которые мешают…»
При этом малейшие промахи нового «главного» не прощались и тут же получали ядовитые рифмованные оценки:
В противостоянии доходило до трагикомических ситуаций. Кто-то это даже окрестил «Эфро-фарсом». В апреле 1984 года, в канун двадцатилетия театра, активисты из партбюро прямым текстом заявили местным «бунтарям» в лице Смехова и Филатова: «Вы… все время говорите, что вы любите «Таганку» – мы любим «Таганку». А вы не любите «Таганку». Тогда оскорбленный Вениамин Смехов не выдержал и с ненормативными вставками заорал в ответ: «Разница есть: вы любите на словах, а я ради этой любви могу себя сжечь». Присутствующие похихикали и засомневались: «Не сожжете». А потом дирекция театра взяла и объявила день рождения театра – 23 апреля – выходным днем. На дверях была выставлена охрана.
Филатов позвонил этим бравым ребятам в чехословацких костюмчиках на проходную и на полном серьезе предупредил: «Сейчас привезут две канистры – так это для Вени Смехова. Он скоро подъедет. Передайте ему, пожалуйста, что канистры с бензином». За подобные телефонные шуточки нынче строго наказывают. А тогда «искусствоведы в штатском» просто плотно «сели на хвост» машинам дерзких актеров, «поводив» их, на всякий случай, денек-другой.
– Мы собирались в Дом литераторов, к Окуджаве, отпраздновать вместе с ним, – рассказывал Леонид Алексеевич, – и я почувствовал – нас «пасут». Мы специально свернули в тупик, чтобы проверить – точно! Конечно, мы могли только предполагать, что за организация прявляет к нам такой странный интерес. Но собственно – кому еще? В ресторане ЦДЛ они сидели за соседним столиком – такая мужская компания, мощные ребята, я похожих видел на похоронах Высоцкого. Мы задирались – они нам не отвечали, видимо, было указание.
Все равно, славно посидели в Доме литераторов, объяснились друг другу в любви, обменялись тостами и подарками-сувенирами. Потом кто-то потребовал «продолжения банкета», и они всей компанией совершили «телепортацию» в гостеприимный дом Губенко и Жанны Болотовой. Дескать, вот им всем!..
«Я считал для себя невозможным участвовать в спектаклях без Любимова, – говорил Леонид Филатов. – Эфрос недоумевал: «Ну, почему, ведь ты же был любимцем Юрия Петровича?» Я парировал: «А вы так уважаете любимцев, которые сразу на все согласились?..» Тогда Анатолий Васильевич в сердцах бросил ему: «Если вы так относитесь к театру, вам просто надо уходить отсюда!»
Как бы дальним зрением Филатов видел, предчувствовал, что вся эта усушка-утруска произойдет. Но все же написал заявление и ушел в никуда. Попрощался, хлопнув дверью. Тогда ему казалось, что все надо делать громко.
Решение уйти, пытался объяснить свой поступок Филатов, было рождено на уровне личного понимания того, что хорошо, что плохо, но понимания эгоистического. Считал, что если сейчас не уйти, то потом ему самому будет бесконечно плохо, в силу характера.
Но случилось самое страшное – внезапная смерть Эфроса. То есть стопроцентное банкротство идеи, которая казалась бунтарям правильной, хорошей. Человек умер, и ты уже не знаешь: как быть, кто прав, кто виноват. Права всегда жизнь, а жизнь ушла. Значит, эта борьба ничего не стоила. Оппонент умер, ты – победитель. В одиночестве. С полным ощущением своего тотального поражения!
После смерти Анатолия Васильевича на его могиле Филатов не был. Ему казалось неприличным встретить там его близких. Свечку в церкви поставил.
Позже Филатов сетовал, ругал себя и друзей: «Штурмовать умеем, спасать нет… Ведь в то время наша труппа и конкретно я были уже не дети малые, имели синяки и шишки. И обязаны были понимать про жизнь чуть больше. Но не понимали. Словно знаменем, размахивали именем Юрия Петровича Любимова».
Галина Борисовна Волчек без долгих раздумий, с ходу предложила Филатову: «Ну что ты будешь шататься без дела, приходи в «Современник». Нина Шацкая, естественно, последовала за мужем. Туда же, с Таганки на Чистые Пруды благополучно мигрировали ведущие актеры Вениамин Смехов и Виталий Шаповалов, а заодно с ними и главный сценограф любимовского театра Давид Боровский.
«Для меня, – признавался Филатов, – эта «эмиграция» была единственной возможностью сохранить верность той «Таганке», которую помнил и любил. При желании в таком поступке нетрудно отыскать противоречие здравому смыслу. Но патриотизм – не та сфера, где правит общественное мнение. Бывает, надо доверять только себе…» Выступая на встречах со зрителями, Филатов и Смехов пытались объяснить свою позицию: неправда, с Таганки никто не ушел, она умерла, и мы – вместе с нею. Сегодня, мол, в старых стенах – новый театр, и дай Бог, чтобы искусство там победило…
Оскорбленный в «лучших чувствах» Эфрос крепко осерчал, не сдержался, как покинутая неверным мужем жена, и публично объявил: «Три актера из театра ушли. Думаю, что они испугались хлопотливой, повседневной работы. Хотя, конечно, слова они говорят совсем другие. Одно дело болтать о театре, другое – ежедневно репетировать. К сожалению, не всякий на это способен…»
Пламенной Жанной д’Арк в стане верных сторонников Эфроса, безусловно, стала верная муза режиссера Ольга Яковлева, сменившая следом за ним прописку с Малой Бронной на Таганскую площадь. Старожилы говорили ей в спину: «Со своей обезьянкой пришел».
С каким неистовством и жаром клеймила актриса их общих с режиссером оппонентов! Рассказывают, даже туфлями в них бросалась. Считала, что Эфрос «был очень снисходителен к людям, все зная про них и прощая все… Он иногда приходил в отчаяние со всей своей терпимостью и всепрощением… А когда он осознал окончательно, что происходит, осознал, что происходит нечто, с его достоинством несовместимое, он просто разрешил себе не жить…»
В качестве могучего, как ей казалось, аргумента в пользу нового режиссера Ольга Михайловна Яковлева с умилением рассказывала о трогательной любви к Анатолию Васильевичу одной… уборщицы Театра на Таганке. «Он шел на репетицию, – вспоминала Галатея Эфроса, – и увидел, как она, юная девушка, тащит тяжелое ведро с тряпкой по лестнице. И он помог ей донести это ведро. Она: «Что вы, что вы!» А он отвечает: «Мне это не трудно». До сих пор этот эпизод помнит…»