– Мы прорвемся, Патти, – сказал он.
Мы поклялись, что больше никогда друг дружку не оставим, пока оба не почувствуем, что готовы идти по жизни в одиночку. И эту клятву мы не нарушили, хотя впереди нас ожидало еще много всяких разностей.
– Отель “Челси”, – сказала я таксисту, выворачивая карманы в поисках мелочи. В своей платежеспособности я была далеко не уверена.
Отель “Челси”
СЕГОДНЯ Я – МАЙК ХАММЕР[48]: СМОЛЮ СИГАРЕТЫ “КУЛ”, читаю грошовые детективы, сижу в холле и дожидаюсь Уильяма Берроуза. А вот и он, чертовски элегантный: темное габардиновое пальто, серый костюм, галстук. Несколько часов я дежурю на посту, кропаю стихи. И вот Берроуз выкатывается из “Эль-Кихоте”: подвыпивший, слегка растрепанный. Поправляю ему галстук, ловлю для него такси. Так уж у нас с ним заведено, по молчаливой договоренности.
В промежутках между выполнением этих обязанностей изучаю местные нравы. Глазею, как тусовщики слоняются по холлу. Стены завешаны всяческой мазней – гигантскими, режущими глаз картинами, которые их авторы втюхали Стэнли Барду вместо арендной платы. Энергия и отчаяние оборотистых юных дарований бьют в отеле через край. Тут выходцы из всех социальных слоев. Бродяги с гитарами и удолбанные красавицы в викторианских платьях. Поэты-торчки, драматурги-торчки, кинорежиссеры-банкроты, французские актеры. Всякий, сюда входящий, – уже кто-то, даже если во внешнем мире он – никто.
Лифт поднимается медленно. Доезжаю до восьмого – может, Гарри Смит[49] у себя? Берусь за дверную ручку, но за дверью – мертвая тишина. Стены желтые, казенные, как в школе. По сути, как в тюрьме. Иду в наш номер по лестнице. Захожу пописать в общий туалет на этаже, объединяющий нас с неведомыми нам жильцами. Отпираю нашу дверь. Роберта нет – только на зеркале записка. “Пошел на большую 42-ю. Я тебя люблю. Синь”. Подмечаю: он разложил свои вещи по местам. Мужские журналы сложены в аккуратный штабель. Проволочная сетка скатана в рулон и обвязана, баллончики с краской выстроились в ряд под раковиной.
Включаю электроплитку. Наливаю воды из-под крана. Сначала льется какая-то бурая жижа. Пусть стечет. Ничего страшного, это только ржавчина и минералы – так говорит Гарри.
Мои вещи в нижнем ящике. Карты таро, шелковые ленты, банка “Нескафе” и моя личная чашка – реликвия детства с портретом Дядюшки Уиггили, кролика-джентльмена[50]. Вытаскиваю из-под кровати свой ремингтон, поправляю ленту, вставляю свежий лист бумаги ин-октаво. У меня уйма материала.
* * *Роберт сел в кресло под монохромной работой Ларри Риверса[51]. Он был очень бледный. Я встала на колени, взяла его за руку. Ангел-морфинист сказал, что иногда в “Челси” дают номер взамен на произведения искусства. Я решила предложить наши. Свои парижские рисунки я считала сильными. А работы Роберта несомненно превосходили все, что висело в холле. Но первой помехой на моем пути стал управляющий Стэнли Бард.
Гордой походкой я вошла в его кабинет и уже готовилась воспеть нам хвалу. Но он тут же показал мне жестами, чтобы я удалилась, а сам продолжал телефонный разговор, казавшийся бесконечным. Я присела на пол рядом с Робертом и задумалась о нашем положении.
Гарри Смит материализовался внезапно – словно бы вышел из стены. Растрепанные серебряные волосы, нечесаная борода. На меня уставились горящие любопытством глаза, увеличенные линзами очков а-ля Бадди Холли. Гарри взбудораженно сыпал вопросами, в которых тонули мои ответы:
– Кто вы как у вас с деньгами вы близнецы почему у тебя на запястье лента?
Он дожидался свою приятельницу Пегги Байдермен – надеялся позавтракать за ее счет. Удрученный собственными неурядицами, он все же посмотрел на нас сочувственно и принялся хлопотать вокруг Роберта, который от слабости даже голову не мог приподнять.
Гарри стоял перед нами, слегка сгорбленный, в потрепанном твидовом пиджаке, льняных брюках и замшевых сапогах, склонив голову набок, точно смышленая охотничья собака. Тогда ему едва перевалило за сорок пять, но на вид он был совсем старик – правда, с нескончаемым запасом ребяческого энтузиазма. Перед Гарри благоговели: он составил “Антологию американской народной музыки”[52], которая на кого только не повлияла – от совершенно безвестных гитаристов до Боба Дилана.
Роберт говорить не мог – сил не было, а я, пока дожидалась своей аудиенции у Барда, побеседовала с Гарри о музыке Аппалачских гор. Гарри упомянул, что снимает фильм по мотивам пьес Брехта, и я продекламировала кусок из “Пиратки Дженни”. Так между нами завязалась дружба, хотя Гарри был слегка обескуражен нашей бедностью. Он бродил за мной по холлу, повторяя:
– Неужели вы не богачи? Ты точно уверена?
– Нам, Смитам, разбогатеть не суждено, – сказала я. Он остолбенел.
– Твоя фамилия на самом деле Смит? Ты точно уверена?
– Да, – ответила я, – и тем более уверена, что мы с вами родня.
Мне разрешили вновь войти в кабинет Барда. Я постаралась представить все в наилучшем свете. Сказала, что прямо сейчас еду на работу за авансом, но у меня есть интересное предложение – он может получить произведения искусства, которые намного дороже гостиничного номера. Расхвалила Роберта, вызвалась оставить наши папки в залог. Бард окинул меня скептическим взглядом, но поверил на слово. Не знаю уж, ждал ли он хоть чего-то хорошего от наших творений, но мое обещание выйти на работу, пожалуй, произвело на него большое впечатление.
Мы ударили по рукам, и я получила ключ. Номер 1017. Пятьдесят пять долларов в неделю за право жить в отеле “Челси”.
Тем временем пришла Пегги, и они с Гарри помогли отвести Роберта наверх. Я отперла дверь. 1017-й славился как самый маленький номер в “Челси”: голубая комната с белой железной койкой, накрытой кремовым синельным покрывалом. Раковина, зеркало, небольшой комод. На поблекшей кружевной скатерти – портативный черно-белый телевизор. Телевизора у нас с Робертом еще никогда не было. А этот так и простоял – футуристический, но уже старомодный талисман – выключенным, пока мы там жили.
В отеле был свой врач; Пегги дала мне его телефон. У нас появилась чистая комната и друзья, готовые помочь. Теперь было где выздоравливать. У нас появился дом.
Пришел врач. Я подождала за дверью: для троих номер был тесноват, да и не хотелось смотреть, как Роберту делают уколы. Доктор дал Роберту большую дозу тетрациклина, выписал несколько рецептов, а мне горячо порекомендовал сдать анализы. У Роберта обнаружилось недоедание, жар, язвенный гингивит, ретенированный зуб мудрости и гонорея. Нам обоим следовало сделать курс инъекций и зарегистрироваться как носителям инфекции. Врач сказал мне:
– Ничего, попозже заплатите.
Мне стало противно, что я заразилась “социальной болезнью”, вероятно, из-за какого-то случайного незнакомца. Это была не ревность – скорее омерзение от соприкосновения с грязью. Между прочим, в книгах Жене, всех, какие я прочла, царила сакральная атмосфера, никаким образом не предполагавшая существования триппера. Вдобавок у меня разыгрался панический страх перед шприцами: ведь врач упомянул о курсе инъекций. Но я заставила себя подавить панику. Здоровье Роберта было для меня важнее всего, а он слишком плохо себя чувствовал, чтобы выслушивать мои эмоциональные тирады.
В тишине я сидела у кровати Роберта. Свет отеля “Челси”, озарявший наши скудные пожитки, казался каким-то особенным. Освещение было искусственное – от настольной лампы и от плафона на потолке, – яркое, беспощадное, но в лучах словно бы бурлила ни на что не похожая энергия. Роберт улегся поудобнее, и я сказала ему:
– Не волнуйся, я скоро вернусь.
Не покидать его – таков был мой долг. Мы дали клятву.
Это значило, что мы не одиноки.
Я вышла на улицу, постояла перед мемориальной доской в честь поэта Дилана Томаса. Только сегодня утром мы сбежали из удручаюшего “Оллертона”, а теперь у нас есть маленький, но чистый номер в чуть ли не самом легендарном отеле Нью-Йорка. Я огляделась по сторонам. В 1969-м Двадцать третья улица между Седьмой и Восьмой авеню оставалась совершенно такой же, как сразу после войны. По пути мне попались магазин рыболовных снастей, лавка подержанных пластинок, где в пыльной витрине смутно виднелись диски парижских джазистов, просторное кафе-автомат и бар “Оазис” с неоновой вывеской в виде пальмы. На той стороне улицы находились филиал Публичной библиотеки и длинное здание ИМКА.
Я направилась к Пятой авеню, свернула на нее и дошла пешком до “Скрибнерз” на Сорок восьмой. Я не сомневалась: несмотря на длительный отпуск за свой счет, меня возьмут обратно. Возвращаться на работу не очень-то хотелось, но в нашем положении “Скрибнерз” был для нас настоящим спасательным кругом. Начальство встретило меня тепло. Я спустилась в полуподвал, выпила за компанию кофе с булочками, развлекла общество байками из жизни парижских улиц, выпячивая смешные стороны наших злоключений. В итоге меня восстановили на работе, да еще и бонус выдали – аванс на неотложные расходы; я смогла оплатить номер за неделю вперед, и Бард сразу меня зауважал. В наши папки он пока не заглянул, но сказал, что подержит их пока у себя и ознакомится на досуге: надежда на бартерную сделку сохранялась.