* * *
Гошка объявился ночью, около часа. Открыл дверь своим ключом. До этого он два дня не ночевал дома. Мать сидела на кухне на табуретке и раскачивалась. Она уже пережила деятельный период беготни, звонков кому придется. Ее выслушивали сочувственно, но как-то отрешенно: чужое горе заразно, от него выгоднее отстраниться.
Георгий - Гошка - не очень удивился. Он мало чему удивлялся: не тот бы человек.
- Вот козлы, - сказал он. - Ну, ничего, мать. Фотки сличат и выпустят. Мои в деле есть, а у него рожа другая... Значит, все-таки лоханулся, придурок.
Придурком Гошка назвал не брата, а другого, из-за которого все и затеялось. Дело было очень простое и неказистое. Один его приятель - скорее приятель приятеля, ну да это неважно - разбил ночью в машине стекло, снял паршивенькую корейскую панель "Эл-Джи" и взял с заднего сидения вельветовую куртку. Отошел метров на триста, а потом вернулся - решил еще пошарить, тем более, что машина не завыла. А хозяин, оказывается, в окно все видел. Только пока в штанах путался, соседа звал, по лестнице прыгал - подзадержался. Так что возвращение оказалось очень кстати: хозяин с соседом даже опешили от такой наглости. Попинав незадачливого вора, пока не устали, его на той же машине с разбитым стеклом отвезли в ментуру. Там его снова обработали, но уже не так капитально, потому что парня стало ломать. В ломке он рассказал все, что знал, продиктовал адреса и улегся в зарешеченую палату лечиться от гепатита.
- Вот дурак! Зачем он во второй раз вернулся? - воскликнула мать.
Гошка передернул плечами. Он был философ и не искал объясний уже свершившемуся.
С возвращением старшего у матери наступил второй период оживления: спать она не могла, ждала утра, чтобы вызволять Гришку. Ждать спокойно было не в ее воробьиных привычках: она стала ожесточенно мыть посуду, потом полы, потом подоконники. Гошка наблюдал.
- У нас больше нет ничего грязного? - спросила мать.
- Я откуда знаю? Вроде, ничего.
- Ночевать-то не здесь будешь?
- Не-а.
- А где?
- Да там у одного...
- Это у плоского такого? - мать провела вдоль своего лица ладонью. Она удивительно умела передразнивать.
- Ага. Такой, - усмехнулся Гошка.
Его всегда удивляло, как мать догадывались, что за "один" и что за "другой" - хотя он ей никогда ни о ком не рассказывал и имен не называл.
Через час Гошка ушел и больше домой не приходил.
А мать, дождавшись восьми, отправилась вытаскивать младшего. К Гришке ее не пустили, сказали, чтобы ждала следователя и с ним разбиралась. Она его прождала до обеда, а когда дождалась, тот сообщил, что передал дела другому. Его, мол, отзывают на усиление. Назвал фамилию, то ли Панкратов, то ли Панкратьев: "Обращайтесь теперь к нему".
Когда мать вернулась, у квартиры стояли три милиционера, совсем еще зеленые, один, самый бойкий, даже с угрями на лице. Бедняга их, видно, давил, а они под кожу уходили, красными такими блинками. Милиционеры в сотый раз уже звонили и прислушивались: все им мерещилось, что кто-то ходит. Ходил кот.
Увидев мать, милиционеры стали наскакивать на нее с петушиным задором, но она была такой пепельной и безразличной к наскокам, что они вскоре угомонились.
Эти молоденькие, особенно тот, с блинками, самый дотошный, долго интересовались, где ее старший, рылись в бумагах, искали записные книжки - их у Гошки никогда не было. "Ничего не знаю. Дома не ночует. Не знаю!" - не прислушиваясь к вопросам, повторяла мать.
Тогда они стали звонить кому-то по телефону (рация в квартире не тянула) и отчитываться. Мать сообразила, что начальство вроде собиралось посадить этих троих в засаду, но как бы не до конца хотело, а так, неопределенно. То ли людей не было, то ли дело пустяковое. И эти молодые тоже не хотели сидеть, отнекивались и мычали в трубку. Отмычались и ушли.
А потом вообще уже не приходили, а только звонили и спрашивали Гошку разными голосами - первый раз женщина звонила, другой раз парень. Вроде друзья. Но мать как-то сразу просекала: была не дура - и отвечала то же самое: ничего не знаю.
Тому, что ее старшего искали, мать по-своему была даже рада: значит, там просекли, что взяли не того. А если просекли, то Гришку отпустят.
Но прошел день, другой, третий, а он всё сидел. К следователю мать все никак не могла пробиться, а в прокуратуре было такое столпотворение, что мать почуяла сердцем: не будет толку. Но заявление все же подала и штампа на ней добилась: советовали знающие люди.
Наконец мать прорвалась и к следователю. Робко толкнула красную дверь с блестящими пупырышками. Перед окном у сейфа сидел лысеватый дядька средних лет. Жилистый, очень собранный, конкретный. Сидел и писал что-то с явным усилием, будто гвоздем царапал на блестящей крышке парты. Писал не только рукой, но и лицом, бровями, губами. Старался.
- Читать не умеете? Свидетельские в соседней, - сказал он, не отрываясь.
- Я не "свидетельские".
- А чего?
- Я мать Шилко. Григория Шилко.
Следователь поднял голову и посмотрел на мать. У него было красное пористое лицо и белые ресницы. Простое такое, совсем никакое лицо. Встреться такое на улице или в транспорте - проскользнуло бы мимо памяти, как мокрый обмылок между пальцев.
- А-а, - сказал следователь.
Мать приготовилась долго объяснять и начала уже, но следователь оборвал ее:
- Не надо. Мать, говоришь, его?.. Знаю, что не он, но не выпущу.
- Как не выпустишь? - мать привалилась спиной к стене. Опешила.
Следователь встал - не резко так, и сказал:
- Давай по порядку. Твой сын знал, что брат укрывает? Знал. Ты не знала? Знала. И что вы сделали? Сообщили? Предотвратили? Вот и расхлебывайте сами свое дерьмо. Я не собираюсь. Пускай теперь сидит, раз взяли. Ясненько?
Мать подалась вперед. Она поняла только одно: этот с белыми ресницами хочет отобрать у нее обоих сыновей и возненавидела его так, что если бы можно было изрезать его на мелкие кусочки тяжелыми портновскими ножницами - изрезала бы.
- Не имеете права держать.
Следователь удовлетворенно кивнул. Видно, не первый раз слышал.
- Жаловаться будешь, мать?
- Буду.
- Давай жалуйся, чего встала? Сейчас и жалуйся! - белесый услужливо подвинул звякнувший телефон. - Вот и номера: прокуратура, суд... Да только...
В руках следователя появилась папка из серого картона. Новая и совсем тонкая. Папка открылась, и картонная серость на столе удвоилась.
- Вот смотри... Имеется свидетельство, что он - младший твой - принимал от последственного Рубахина Н.В., 1971 г.р., телевизор "Сони", диагональ пятнадцать, серийный номер такой-то... для передачи брату, имея ясное представление о криминальном происхождении телевизора. Подпись твоего сына вот она - подтверждает факт...
Воробей в матери ожил, как всегда в минуты волнения. Два полпрыжка к столу, полпрыжка назад. Схватить бумагу, порвать... Нельзя.
- Да как же... он же разве...
Следователь хлопнул ладонью по столешнице. Несильно хлопнул, но отработанно. Телефон звякнул. Мать вздрогнула.
- Короче, слушай, мать: больше повторять не буду. Не в игрушки играем. Сдашь старшего - получишь младшего. Не сдашь - будет сидеть дальше. Парень податливый - много накрутить можно. Да не только накрутить - сама думай.
Каким внутренним чутьем мать просекла, что кричать бесполезно, плакать тоже. Следователь был не страшный, но внутренне собранный, тяжелый. Человек-ядерцо.
- Дома не ночует, не звонит. Вот и вчера заходил ваш товарищ, запричитала она.
- Врешь, мать. Ну ври... Только там ври, в коридоре.
Следователь кивнул матери на дверь, сел и стал писать.
Тогда мать быстро, неумело, опустилась на колени и стала кланяться. Зачем? Сама не знала. Только поняла вдруг, что стоит на коленях. И сама в глубине удивилась: откуда взялись эти поклоны, ведь в церковь-то сроду не ходила.
Следователь коротко посмотрел и отвернулся. Видно, и к этому привык. Мать стала плакать, потом спросила:
- А сколько сидеть-то?
Это был уже торг. Почти сговор. Сговор двоих во имя третьего предать четвертого.
- Так... - следователь деловито заглянул в папку. - У него уже три есть. Условно. Ну еще четыре дадут, за рецедив. Считай, мать: семь, но по факту лет пять. При хорошем поведении года четыре. И если сам придет - тоже зачтется.
Белесые ресницы пытливо моргали. Они ждали, очень довольные собой. И мать это поняла.
- Значит, сына тебе привести, говоришь? Зачтется, говоришь, да?
- Зачтется, мать, зачтется.
Она шагнула к столу, откинулась и неумело плюнула. Плевок упал почти отвесно, попав между папкой и телефоном. Потом мать повернулась и вышла.
Следователь схватился было за трубку, но передумал. Вместо этого вытащил из корзины скомканный лист и аккуратно, начиная от краев, вытер плевок. Потом взял еще один лист и промокнул насухо, пока не остался доволен.
* * *
Через два дня мать вновь пришла к следователю, за рукав, почти насильно, волоча за собой старшего. Нашла у того плосколицего.