Разведчик уронил руки на колени, листки рассыпались по паркету. Он ощущал глубокую опустошённость и страх. Не рациональный – мистический, потому что на самом деле ему бояться было нечего. Человек его профессии, даже пойманный в очень неприятную ловушку – психологическую, моральную, финансовую, – был приучен с первых служебных шагов сохранять невозмутимость и одновременно выкручиваться, искать выход и способ обратить временное преимущество противника в свою победу. Иначе зачем вообще оставаться в должности? Можно найти сколько угодно не менее заработных видов деятельности, не требующих постоянного противопоставления человеческого естества некоей абстракции. Тут Ляхов правильно сказал насчёт «членистоногих». В широком смысле.
Другое дело, последние лет пятнадцать Лютенсу уже не приходилось хоть чем-то рисковать всерьёз. Работа под дипломатическим прикрытием грозила в самом худшем случае выговором от вышестоящего руководителя. Да если даже и с предложением добровольной отставки… Риск попасть под колёса автомобиля на московском или вашингтонском перекрёстках был гораздо выше того, что принято связывать с профессией «кинематографического шпиона».
Но сейчас он столкнулся с совершенно иной ситуацией. Образования, жизненного опыта и обычного здравомыслия хватало, чтобы понять – происходит то, что на самом деле происходить не может. И последствия для него будут не «оговоренные контрактом», а вполне трагические. Что-то вроде пресловутого тазика с цементом, с которым гангстеры отправляли своих недругов «искупаться в Гудзоне». Для него, само собой, приготовлены другие варианты. Некоторые из них этот русский уже назвал. Что придумают дома – узнать ещё предстоит.
Если не допустить, конечно, что он каким-то образом и без всякой внешней причины сошёл с ума. И всё происходящее – тягостный бред.
Нет, едва ли. Это слишком оптимистический вариант, а потому и нереальный. Генетической предрасположенности у него к душевным болезням не было. И до белой горячки, учитывая объёмы употребляемого алкоголя, тоже ещё очень и очень далеко. Кроме того, сумасшедшие в последнюю очередь испытывают сомнение в достоверности своих галлюцинаций.
Пора брать себя в руки, что Лютенс и сделал, дополнительно прикрыв своё смятение и процесс выхода из него ещё одной рюмкой и нервно прикуренной сигаретой.
– Судиться? – Издевательское предложение Ляхова он автоматически принял всерьёз, для американца упоминание о суде – как лампочка для лабораторной собаки Павлова. – Судиться, конечно, глупо, особенно учитывая, что только упоминание об этих документах само по себе повлечёт весьма суровые санкции, я даже не исключаю, что на определённом уровне может быть принято решение о физической ликвидации всех причастных…
– Вот видите. Оказывается, ваше положение даже хуже, чем показали мне звёзды. – Ляхов очевидным образом куражился, но глаза у него были серьёзные и даже немного печальные. – Эти прошлые дела плюс ваша теперешняя досадная неудача… Если присовокупить к имеющимся бумагам ваше собственноручное донесение резиденту ГРУ в Вашингтоне, «вашему куратору», о начале разработки такой-то операции, её участниках и вдохновителях, от… – Фёст секунду подумал и назвал дату «сообщения», переданного всего на две недели позже утверждения на Совете национальной безопасности «Предварительных соображений плана…». Лютенс хорошо её помнил. Дату реального утверждения, а не вымышленной докладной.
– Мне отчего-то кажется, после этого ближайшую сотню лет вам в пределах досягаемости американской юрисдикции лучше не показываться. Нет?
Лютенс почти машинально кивнул головой, отвечая не столько собеседнику, сколько собственным мыслям, и Ляхов рассмеялся довольно.
– Видите, как я вас легко и изящно перевербовал? Вам даже ради приличия не получилось мне что-нибудь возразить…
– А что можно возразить, когда имеешь дело со стихийными бедствиями или мистическими явлениями? Наверное, против саранчи, что Бог напустил на Египет по просьбе евреев, никакие дезинсекционные службы не помогли бы. Даже современные.
– Что вы, Лерой, ну какая же здесь мистика? Это просто как фокус в цирке. Пока вам не раскроют секрет распиливания пополам красивой девушки, большинство зрителей так и будут пребывать в тягостном недоумении. Но я свои секреты пока раскрывать не собираюсь. Нам ещё работать и работать, и не только с вами…
Ляхов нагнулся, аккуратно собрал с пола бумаги, подровнял стопочку, даже постучал её ребром по краю стола. Положил. Тоже закурил, с интересом глядя на своего визави.
– Наша беседа, конечно, пишется? – спросил Лютенс, просто чтобы не молчать, а ничего более осмысленного сразу не пришло в голову.
– А это уж думайте в меру своей испорченности, – снова улыбнулся Ляхов. – Лично мне такая запись вроде и ни к чему. Начальства надо мной нет, отчитываться не перед кем. Разве – для семейного архива. А вас шантажировать – не вижу смысла. Отношения между серьёзными людьми должны строиться на более солидной основе, чем страх. Не важно чего – смерти, разоблачения, продажи в туземный бордель… Не удивляйтесь, человеческая извращённость не знает границ. Я знаю места, где и на такого видного мужчину, как вы, найдутся и любители, и любительницы. Не совсем в тех целях, что вы вообразили, гораздо худших. Но страх – контрпродуктивен. Лучше выбирать из положительных стимулов. Вам лично что больше нравится – чисто коммерческий подход, по Марксу – «товар-деньги-товар», или с примесью высоких идеалов? Ну, помните – Ким Филби, дело Розенбергов и тому подобное. Роман Меркадёр, кстати, Троцкого ведь не за деньги ледорубом приласкал… Честно отсидел двадцать лет от звонка до звонка, никого не выдал, и только в шестидесятом году в Москве Героя Советского Союза получил, пенсию в ваши тогдашние триста долларов и двухкомнатную квартирку, без всяких излишеств… Идеалист!
Времени, потраченного Ляховым на якобы пустую болтовню, хватило Лютенсу, чтобы начать соображать конструктивно. А что ему ещё оставалось? Не в окно же кидаться вниз головой? Этаж хоть и третий, но потолки в этом доме пятиметровые, да цоколь высокий, хватит, чтобы разбиться, с гарантией. Да не факт, что массы тела хватит, чтобы стекла вышибить, очень может быть, они здесь армированные и пуленепробиваемые.
Кстати, что за дом такой интересный – время вроде как рабочее, а нигде ни одного человека, и тишина – совершенно как в склепе, а по самым скромным прикидкам в подобном строении человек пятьсот постоянных сотрудников помещаться должно. Это же не аббатство Мельк[119], к примеру, где в средневековых корпусах, едва ли сильно уступающих размерами Московскому Кремлю, спасают души всего тридцать два монаха. И снаружи совершенно никакой шум не доносится, будто вокруг не революционный мегаполис, а тайга в безветренный день.
Он так и спросил у Ляхова, отчего не слышно людей, не в связи ли с происходящими в городе событиями? И что здесь вообще размещается? Скрывать это бессмысленно, глаза ему не завязывали, если жив останется – и сам узнает, но интересно именно сейчас.
– Какие секреты? Здесь и находится моя организация, эта самая «Комиссия паранормальная». Особняк мой собственный, приобретён абсолютно законным образом, вопрос на уровне самого МЭРА согласовывался. – Ляхов изобразил на лице смесь почтения к названной персоне и собственной значительности. – И народу у меня работает достаточно. Достаточно для моих целей. А то, что вы никого не видите и не слышите – это тоже один из моментов «необъяснённости и, может быть, даже необъяснимости».
Очевидно, что он снова развлекался столь неподходящим к случаю способом.
– Понимаете, каким-то странным образом в пределах подтверждённых кадастровым планом границ данного имения время течёт… ну, не совсем линейно, скажем так для простоты. Когда я не хочу, чтобы мне мешали или отвлекали, – я устраиваю себе персональную «временную нишу», этакий «двадцать пятый час суток». Для контактов с сотрудниками и посетителями я доступен в оговоренные правилами внутреннего распорядка приёмные часы. В остальное время… Вам приходилось видеть на дверях табличку: «Приходите завтра»? Бронзовую табличку, прикрученную двухдюймовыми винтами. Так что, уважаемый коллега, я да вы, да ещё Герта – сейчас единственные обитатели этого «дома с привидениями». И вокруг нас – почти абсолютное ничто. А то, что вы увидите, подойдя к окну, – это как бы материализованные воспоминания кого-то из нас о том, что наверняка будет присутствовать здесь и завтра и послезавтра. Дома вот, если их не взорвут, вон та старая «Волга» со спущенными шинами. Ну и вечерний свет. Романтично, правда?
Лерой чувствовал, что недавние предчувствия его не обманули, и граница между вменяемостью и безумием становится уж больно зыбкой. Как многократно стиранная кисея.