И вот оно что – атаманов-то тогда развелось видимо-невидимо. Кто царьком местным стать пытался, кто – пожировать да за границу уйти, кто присасывался к большим дядям: к Петлюре, к белым. Да что греха таить – и в Красную армию шли, случалось. А Юдин будто бы для одного жил: чтоб его боялись, чтоб Упырем называли да детей им пугали. Грабил – и то не обстоятельно, как не в деньгах счастье. Но уж кровушки пролил – на сто Григорьевых хватит. Врывался в село с упырятами своими и давай резать. Детей, стариков, женщин. Красные на пути – красных. Белые – белых.
Сунулся к нему хваленый атаман Михась погутарить, мол, ты – зверь, я зверь, давай в стае бежать. А Юдин Михасю ответил по-своему: в церкви запер да сжег с церковью. Любил он церкви палить, почерк у него такой был. Ежели вместо села – бойня, а вместо церкви – пожарище, к гадалке не ходи кто гулял.
Церкви, оно-то, конечно, пережиток прошлого и ловушка для неученого народа, но с имуществом-то зачем?
Остенберг до Октября в Одесском сыске работал, насмотрелся уродов. Эсеров видел, шантрапу и террористов-безмотивников, которым все равно кого взрывать.
А таких сроду не видал.
И вот задачка: банда юдинская – тридцать сабель, не более, но ад мастерила на широкую ногу. И то, что мало их, оно вдвойне злило: шайка с ноготок, тьфу-растереть, три десятка душегубов, а остановить их сложнее, чем Колчака из Сибири выгнать.
Но нет крови без пользы: лихость Юдина играла на руку. Не спрячет его никто. Ни белоказак, ни гайдамак. Его травинка сдаст, скотина любая сдаст. Хватит, природа говорит, землю тебе топтать. Хватит, повторяет Остенберг. И идет по следам Упыря, близко-близко идет.
– Не человек он вовсе, – местный рассказывает.
Он – местный – жену только что закопал с дочерью. Саблями рубили его женщин юдинцы, а его не убили: чтоб мучился, значит.
– Он от дьявола, разумеете? Он дымится весь – только из ада. И вы его не поймаете, он в аду прятаться станет, у него там свои.
– Что ты несешь, черт старый? – замахивается комбриг Остенберг. – Нет никакого ада, рая нет. Есть война, и будет победа.
Местный молчит, у него руки в мозолях, он апрельскую землю копал, чтобы семью хоронить. Остенберг смягчается. Говорит: не печалься, наши уже взяли Полтаву, и Екатеринослав, и Киев.
Он уводит конницу по кровавым следам Юдина: близко Упырь, комиссар, как пес, нюхом его чует. Церквушка сгоревшая на окраине.
Чем ему попы так насолили?
На востоке Колчак, он-то попов любит, он, гад, на Самару, к Волге рвется.
Вот он величина, враг с большой буквы. А что Юдин? Мелочь на карте боевых действий. С точки зрения истории – плевок. Но для Остенберга, бывшего следователя одесской уголовки, Юдин – враг номер один, дело чести.
Куда он уходит, этот Упырь? На запад ему уходить, коли ум есть, в Румынию. Нет, он на юг идет. В Харькове наши, он, безумец, к смерти своей несется.
Нет логики. Как и с церквями, и со зверством этим.
В глаза ему посмотреть бы. В душу ведь не заглянешь, душу церковники выдумали, а вот в глаза и в кишки – можно. Туда Остенберг смотреть хочет.
И догоняет он Юдина, догоняет падлу. На самой границе, недалеко от эсеровского Волчанска.
Внезапно, аж сам удивляется.
Пущай на стороне атамана ад. На стороне Интернационала пулеметы. С тачанок Остенберг стреляет, как махновцы учили. А пулеметы – это вам не девок рубить. Дохнут юдинцы, и кровушка у них людская, и мозги, что из черепов выплывают, обычные.
А вот и сам враг – на черном коне, за спинами дружков гарцует. Лица не разглядеть – далеко.
Нехай пуля разглядит.
Остенберг стреляет. Попадает. Стреляет. В цель. И третий раз туда.
Но Упырь в седле, и у комбрига тик начался от злости. А тут дым – откуда столько дыма? Врага не различить за дымовой завесой.
Да что горит-то, мать его растак?
Вслепую рискует Остенберг, но Юдина след простыл.
Скрылся, подонок!
– Да не переживайте вы, Аркадий Моисеевич! Мы две дюжины его брата уложили, сам он ранен. Далеко не ускачет.
Верно говорит ординарец Третьяк.
Пятеро юдинцев с такими ранениями-то. К утру догоним.
А на третий день погони комдив кричит Степке Полищуку:
– И ты туда же, бестолочь? Слухи распускать, негожие для красноармейца? Ты, позорник, мне еще про судный день расскажи, я тебе устрою судный день.
Степка парень хороший, в нем прошлое говорит, он в прошлом в духовной семинарии учился. У всех прошлое есть, не так просто выбросить хлам этот и устремиться налегке в рассветное завтра.
– Я что, – краснеет Степка. – Но ведь правда же. Юдин, он за кого? Он ни за тех, ни за этих. Не за деньги он. Он за Сатану своего! Я не к тому, что есть Сатана какой-то, но для Юдина он есть, иначе зачем же такое творить… Вот я и веду, что Сатана Юдина хранит, иначе как же он, три пули же вы в него, я сам видел.
– Видел он! – шикает Остенберг. – Я тоже много чего видел. В Одессе видел, при царизме. Взяли мы по наводке шайку, они в доме литераторов собирались, типа поэты-мистики, бледные руки, луна, фонари, Анна Ахматова. У них, поэтов, подвальчик был, а в том подвальчике гробы, ага. Они гробы на кладбище выкапывали, с покойников одежду снимали, наряжались в нее. Я им: что да как? А они, мол, дьяволу служим. И что, спас их дьявол от каторги, как думаешь? Не спас. И Юдина не спасет. А ты бы вот лучше прокламацию прочитал, чем лясы точить.
К вечеру того же дня увидали красноармейцы дом. Он стоит в стороне от дороги, посреди поля, одинешенек. А по пути к нему загнанный черный конь обнаружился.
Берет Остенберг ординарца Третьяка и еще двоих – и к дому. Пальцы на шашке пляшут. Чует, чует зверя.
Странный дом вырос посреди поля, кособокий, недобрый. А старуха встречает их самая обычная.
– Добрый день, мать. Мы – представители единственной легитимной власти, власти большевиков, Красная конница имени товарища Буденного. Про Ленина чулы?
– Не чула.
Старуха-то не совсем старуха, ей лет пятьдесят, но лицом суха и морщиниста, волосами седа, глазами холодна.
– Так мы вам газеты дадим, почитаете. – Остенберг кивает подчиненным, чтобы дом обошли.
– Я, мил-человек, неученая, читать не могу.
– Что ж, вы здесь одна живете, или как?
– Одна.
– А что же, мать, там за лошадка дохлая валяется?
– А это сына моего, – не смущается женщина. – Ко мне в гости сын прискакал.
– И кто же ваш сын, позвольте спросить?
– Так вы его знаете. Васька Юдин. Вы же небось, мил-человек, его и подстрелили.
Выхватывает комбриг наган, сердце стучит сильно, и сила по рукам разливается.
– Где он?
Не боится нагана женщина:
– В сарае.
– Сколько с ним?
– Один он. Друзья его принесли, а сами дальше поскакали. Часа два назад, вы их еще догоните.
«Так вот оно что, – думает Остенберг, рысцой двигаясь к сараю. – Была-таки логика в маршруте Упыря. Он домой от нас шел, матушку повидать».
Комбриг замирает у сарая, дает немые команды Третьяку. Ординарец вышибает двери ногой и отскакивает от прохода. Ждут красноармейцы, слушают тишину над полем, тишину под большим темнеющим небом.
– Ты здесь, Юдин? Отвечай!
– Не ответит он вам, – смиренно говорит хозяйка странного дома. – Его уже мертвым принесли.
Остенберг недоверчиво хмурится. Заглядывает в сарай. На полу, среди сухих пучков травы, лежит тело его врага.
Комбриг входит, не опуская пистолет.
Атаман лежит на спине, одетый в красные шаровары с лампасами и ботфорты. Рубаха расстегнута, глаза открыты. В груди три пулевых ранения. Чуток не хватило пулям, чтобы в сердце попасть.
Комбриг прячет наган.
«Вот ты, значит, какой, Упырь», – думает он. Облегчение и радость смешиваются с досадой. Слишком спокойный конец для человека, столько жизней сгубившего. В родительском доме, рядом с матерью…
Юдин не стар – лет тридцать от силы. Черная борода клином торчит в потолок. Щеки впавшие, волосы, как у монаха, длинные, и само лицо, как у монаха, как на черных, засиженных мухами иконах.
– Здоровый, гад, – подает голос Третьяк. – С такими дырками три дня от нас ходил!
Но Остенберга больше интересует другое.
Он опускается на одно колено, смотрит в глаза мертвеца. Там тьма, там нет и никогда не было души. Разные глаза видел комбриг Остенберг, но чтоб голова у него закружилась от бездны в глазах – такого не случалось.
– Не будет у тебя спокойной смерти, атаман, – сквозь зубы клянется Остенберг.
Он вытаскивает из ножен саблю.
– Постойте! – кидается в ноги женщина.
– Да знаешь ли ты, старая, кого родила? Знаешь ли, что творил твой сын? Как он людей мучил: женщин, детей? Какая кличка у него была: Упырь? Ты, сука, знаешь?
– Знаю, пан, – восклицает женщина, потеряв, наконец, контроль. – Все знаю, но и вы знайте, что я мать. Пусть Упыриная, но мать! Дайте мне попрощаться с ним. Он шел ко мне, я его много лет не бачила, дайте попрощаться! А потом делайте что надо, он заслужил.
Остенберг отталкивает женщину, плюет, но саблю прячет и выходит на улицу. Красноармейцы – за ним.