– А ты страдал?
– Нет, разумеется! – вырвалось у нее.
Петипа, поправляя на плечах знаменитый свой клетчатый плед, засвистел по обыкновению, поправил на кончике носа золотое пенсне и пустился (по-французски) в рассуждение о том, что в случае с героиней балета Цезаря Пуни жизненный опыт для исполнительницы не менее, а, быть может, более важен, чем техника, что только испытав по-настоящему страдания любви, можно понять, а следовательно, и убедительно станцевать Эсмеральду.
– Ты еще молод, – заключил он, снова переходя на русский. – Потерпи…
То был чувствительный щелчок по носу. Доводы маэстро показались ей обыкновенной отговоркой. Ну, какое все это имеет значение? Страдала ты в жизни или нет? Кого подобные вещи интересуют в балете? На пуантах надо уверенно стоять, остальное – мелодекламация!.. Она старалась выкинуть неприятный разговор из головы. Ни словом не обмолвилась о случившемся с Ники, зная наверняка, что одного только ее намека на несправедливое к ней отношение было бы достаточно, чтобы Петипа уступил. Нет, нет, у нее есть самолюбие артистки, в подачках она не нуждается. Не хотят, не надо!..
Вкус от проглоченной горькой пилюли еще чувствовался во рту, когда от того же Петипа последовало уже известное читателю предложение: станцевать в «Калькабрино» вместо заболевшей Брианца. Думай, что хочешь.
Постигнуть логику решений всемогущего хореографа было не просто. «Сочинитель балетов», как называли Петипа, постановочные свои секреты держал при себе. На репетиции приходил с готовыми идеями, скрупулезно продуманной композицией мизансцен – будущий спектакль был полностью выстроен в его голове. Не дай было бог заикнуться в его присутствии о собственном видении рисунка роли – он тут же принимался темпераментно размахивать руками:
«Сильвупле! Делайт, как я!»
«Петипа был молчалив, мало с кем говорил, – вспоминала Любовь Егорова. – Обращался к нам всегда в одних и тех же выражениях: «Ma belle! Ma belle!» Все его очень любили. Тем не менее дисциплина была железная. Когда он входил в репетиционный зал, все вставали, не исключая балерин».
Артисту надлежало быть послушным инструментом его неистощимой фантазии – и только.
Впрочем, проявлял он в ряде случаев и великодушие. Уступал, видя, что у балерины не «вытанцовывается» какой-либо элемент, придумывал на ходу (не в ущерб общей стилистике) более удобный для исполнительницы вариант движения или позы.
– Карашо, ма белле! – говорил, улыбаясь в мушкетерские свои усы. – Не нравис, я переменил.
Переиначить балетную фразу для него не составляло труда. Да что фразу? В дни коронационных торжеств в Москве, когда на престол вступал четвертый за время его театральной службы в России монарх – Николай Второй, он в несколько дней перелицевал вместе с композитором Дриго готовый к постановке, полностью отрепетированный балет.
Событие снова было связано с Кшесинской.
2
В Неве к тому времени немало утекло воды, многое чего случилось в мире.
Умер в ливадийском имении в Крыму от прогрессирующего нефрита император Александр Третий. Через неделю после похорон состоялась свадьба нового государя Николая Второго с принявшей православную веру Алисой Гессенской, называвшейся теперь Александрой Федоровной. Ввиду чрезвычайности обстоятельств полагавшийся в подобных случаях при Дворе годовой траур был отменен.
«Что я испытывала в день свадьбы Государя, – пишет Кшесинская, – могут понять лишь те, кто способен действительно любить всей душою и всем своим сердцем и кто искренне верит, что настоящая, чистая любовь существует. Я пережила невероятные душевные муки, следя час за часом мысленно, как протекает этот день… Я заперлась дома. Единственным моим развлечением было кататься по городу в моих санях и встречать знакомых, которые катались, как и я».
Привлекательная сторона жизни, однако, не была категорически отменена – об уходе в монастырь речи не заходило. Новый любовник, тридцатипятилетний великий князь Сергей Михайлович, баловал ее как мог, предупреждал малейшие желания. Купил дачу в Стрельне с садом, простирающимся до самого моря; она с удовольствием ее отделывала, обставляла мебелью: спальню – «мельцеровским» гарнитуром, маленький круглый будуар – вещами из светлого дерева от Бюхнера.
Целиком сосредоточиться на печальном не удавалось. На благотворительном вечере в пользу сиротских домов познакомилась с очаровательным Стасем Поклевским, дипломатом, который, оказывается, не пропускал ни одной ее премьеры, а нынче специально приехал из Лондона, где служил первым секретарем русского посольства, чтобы увидеть ее в новом балете – «Пробуждение Флоры».
Он сделался своим в доме. Был невероятно милым – учил английскому, заваливал корзинами цветов, по три раза на дню признавался в любви; веселил несказанно. Вернулась как-то из театра, горничная отворяет дверь, а в углу передней – чучело преогромного белого медведя: прислали от Поклевского. Сюрприз, однако, этим не ограничился. Нюра, помогши раздеться, попросила с загадочным видом не двигаться, умчалась в комнаты, оттуда через минуту раздались отчетливо фортепианные аккорды: вальс Шопена. Вихрем влетев в гостиную, она не поверила увиденному: горничная, едва умевшая читать по слогам, сидя к ней спиной, вдохновенно музицировала за невесть откуда взявшимся изящным белым фортепиано – механическим, как выяснилось миг спустя, приводимым в действие с помощью упрятанной внутри машинки. Снова – Поклевский…
В один из дней он привел гостя – французского импресарио Рауля Гинцбурга, шумного, носатого, знавшего несметное число театральных анекдотов. Ужин удался на славу. Болтали без умолку, перебивали один другого, перескакивали с предмета на предмет. Гинцбург осведомился, между прочим, доводилось ли ей бывать в Монте-Карло?
Она всплеснула руками:
– Ну, разумеется!
С жаром принялась рассказывать об авантюрной своей вылазке в казино во время путешествия с крестным по Европе, о том, как отыгралась после нескольких неудачных ставок в рулетку (морща лоб, силилась вспомнить, на какую сумму ограбила в тот раз заведение)…
– У вас, мадемуазель Кшесинская, есть прекрасная возможность повторить свой успех за игорным столом, – произнес, выслушав ее, Гинцбург. – И блеснуть заодно перед французами в балете!..
Оказалось: именно за этим он и пожаловал – пригласить ее на выступление в театр Монте-Карло. Контракт у него с собой… он извлек, как фокусник, из внутреннего кармана сюртука сложенную бумагу, стилограф…
– Подпишите, и дело с концом…
– Право, не знаю… – слабо сопротивлялась она. – Как-то у вас все неожиданно…
– Маля, решайтесь! – кричал подвыпивший Стас. – Где Гинцбург, там победа!
«Отрезвеют наутро и забудут», – решила она наконец, подмахнув торопливо какую-то закорючку на бумаге.
Она плохо знала Гинцбурга. Исчезнув бесследно, он однажды энергично зазвонил в дверь: примчался на лихаче прямо с поезда, привез свежеотпечатанные афиши.
«Впервые в Европе!!! – пробегала она глазами пахнувший свежей краской лист. – Петербургская звезда балета Матильда Кшесинская… четыре представления в театре Казино… все билеты раскуплены»…
Стас оказался прав: в предпринимаемых делах Гинцбург не проигрывал. Турне, в которое она отправилась с четырьмя партнерами (Олечка Преображенская и три танцовщика: родной брат Юзя, Кякшт и Бекефи), организовано было отменно; антрепренер не упустил из вида решительно ничего, включая сидевших в первых рядах оплаченных клакеров на случай провала.
До клакеров, впрочем, дело не дошло: успех русских был впечатляющим. Каждый из исполнителей получил свою долю аплодисментов, цветов и оговоренного в контракте гонорара. Выступление Кшесинской избалованная знаменитостями курортная публика признала блистательным.
«Европа, – подводил итоги гастролей «Ежегодник театральной жизни», – в первый раз познакомилась с г-жой Кшесинской-2-й весной 1895 года, когда импресарио Рауль Гинцбург пригласил ее в Монте-Карло на четыре спектакля в театр Казино. Восторгам публики не было конца: особенный энтузиазм вызвало исполнение Кшесинской характерных танцев. Заграничные газеты и журналы были полны самых сочувственных отзывов о нашей симпатичной артистке. Очарованный ее талантом, знаменитый французский критик Франсис Сарсэ посвятил ей статью в «Тан».
За Монте-Карло последовала Варшава. Появление ее в «Пане Твардовском» вместе с нестареющим отцом зал встретил бурей рукоплесканий и цветочным дождем. Давно вышедшие на покой согбенные старушки, лорнировавшие сцену, не могли поверить, что бравый партнер петербургской звезды – тот самый Феликс Кшесинский, с которым они танцевали в далекой юности.