– А это возможно?
– Давай проверим.
И дали нам с ней целые сутки. Кто дал? А люди и дали, поняли что-то и не мешали нам. Как только входили в вагон трамвая, все покидали его, даже кондуктор. В столовой мы набрали всякой еды на целых два подноса, наелись, хотели рассчитаться, но так и не дозвались, не докричались, все куда-то попрятались. На улицах по нашей стороне не ходили, в подъездах, когда целовались, не делали замечаний. На лавочках в горсаду никто не сидел, мы думали, их только покрасили, оказалось, совсем нет. Скажете, такого быть не может? Может. Люди не дураки. Глупости, конечно, вытворяют, и порядочные, но порой им хочется видеть любовь своими глазами, и они делают всё, чтобы она состоялась. Нам ее хватило на целую жизнь, хоть и длилась всего сутки. Терпения у людей маловато, да и других дел по горло.
– Ты говори.
– Что?
– Как любишь меня.
– А я разве не сказал?
– Намекал, я слышать хочу.
Был непростительно молод, голоден и глуп. Потом жизнь набросала слов с лихвой, правда, говорить некому.
– Я тебя люблю всю до последнего кусочка.
– А какой кусочек последний?
Я задумался так надолго, чего со мной не случалось, она даже испугаться успела.
– Что с тобой?
– Ты не обидишься?
– Нет.
– Все кусочки последние.
Ровно через сутки люди опомнились и сжили с белого света. Мы не в обиде на них. Порой встречаемся, вспоминаем, людей благодарим: счастья у них мало, на всех не хватает, спасибо, на нас наскребли.
Левые люди
Они больше ничего не умеют, им заняться нечем. Готовятся, передохнут и опять. Меня втянули в эту круговерть. И за деньги, и по понятиям. И вот и я как все.
Мы наступали тогда, велено было все бумаги в штаб полка сдавать. У него под кителем я обнаружил тетрадь с дыркой в верхнем углу. Тетрадь оказалась дневником,
дырку на ней я сделал. В штабе дневник не взяли. Почему я не избавился от него? Может, потому, что записи там на моем языке и дыра там моя.
В следующем бою мне оторвало правую руку. Очнулся в госпитале, впал в уныние. Жить не хотелось, ползал глазами по потолку и мечтал сдохнуть. К жизни хирург вернул грубо, прямо.
– Дурак, тебя Бог пометил, ты больше убивать не будешь.
Навалялся на койках, начитался всякой белиберды, что под левую руку попадала, и дошел до дневника. Стал листать и попался. Понял, что парень, которого убил, брат по мысли. Если бы он был рядом, мы бы горы свернули. Но я убил его, и горы останутся стоять на месте, а люди, которые говорят на одном языке, будут продолжать убивать друг друга. Он знал, что дневник достанется мне, и на последней странице кричал: «Прочитай и пойми, поймешь – продолжи».
Вы читаете продолжение дневника моего брата по мысли, которого я убил, а познакомился после его смерти.
Бог наказал за это, забрал правую руку. Дневник продолжаю левой, на ней нет крови, левой я не убивал людей.
Люди правыми голосуют за войну, правыми убивают братьев по языку, по мысли, по складу души.
Господи, оставь нам левые, жить будем хуже, но жить…
Мне кажется, Господь услышал. С правыми у моего народа что-то произошло, они перестали быть правыми. Руки у всех левые, обе руки левые, а левыми не убивают.
Здесь
Забрали 15 мая, знал, что поздно или рано это произойдет. За неделю до этого встретились с ней в прицепном вагоне двенадцатого маршрута. Встретились, познакомились, влюбились, проехали вместе от первой остановки до последней. Адреса у нее еще не было, у меня должны были вот-вот отобрать. Мы поклялись, что отныне местом свиданий, сколько бы времени ни прошло, станет прицепной вагон трамвая двенадцатого маршрута. Вернулся через два года, каждый божий день начинал с трамвая, им, как молитвой, заканчивал его, завтракал и ужинал счастливыми билетами, а ее так и не встретил. Трамваи по этому маршруту до сих пор ходят, а вот вагоны прицепные упразднили. Получилось, что вошел к ней на время, а вышел навсегда. Кто я у него? Знает ли оно меня? Дорасту ли до капли дождевой? Смогу ли до слезы дотянуться? Даст ли оно возможность пробежать напоследок по ее окну? Заслужу ли путь по ее лицу, смахнет ли она меня рукой или высушит на память на солнце? Часы, минуты, года – человеческих рук дело, время неделимо, пусть неделимым и будет. Его, как надежду, как веру, как любовь, не измерить. Помню, как всё началось. Мы улыбнулись одновременно. Она заметила родинку на моей левой щеке, и я на ее левой родинку увидел.
– Две родинки – это уже созвездие, как вы думаете?
– Я уже не думаю, я согласна…
Она первой назвала имя, я в ответ отдал свое. До сих пор ношу его при себе, как кольцо обручальное.
– А вы мое носите или сняли?
Оно у нас одно: и у людей, и у животных, и у насекомых, и у трав. Оно нас делит или мы его дробим? Оно царь всего и всех. Хотелось бы думать, что это вера, но это не так. Время – его имя, время.
Трамваи не ходят вспять, да я и не езжу, некуда больше ездить. В последний декабрьский вечер, когда трамвай отправлялся в депо, я нацарапал на окнах: «Ты где? У какого окна? В городе каком? В какой стране? Ты на Земле?»
Вышел, потоптался на морозе, и до меня дошло, что главного не написал, вернулся и добавил: «Я еще здесь!»
Новость
Раньше вопрошали: «Орел или решка?» Сейчас на слова мода другая. Орут: «Брутто или нетто?» Это я так, для разминки мозгов. Новость во мне несказанная. Кому ни скажу, все руками машут и бегут сломя головы. А неразделенная новость покруче неразделенной любви будет.
Была не была. Шекспир, спасибо ему, и спустя столетья не дает нам покоя. Оказывается, слова Гамлета «Быть или не быть?» переведены в корне не верно. Видно, время для настоящих слов не подходило. Слава Богу, отыскался переводчик честный. Клятву дал на всех трагедиях великого драматурга, и зазвучала истина с уст его: «Не быт! Я брат небыта». Услышат ли люди?
Три вечера на родине Ильича
В прошлом веке довелось побывать в Ульяновске. Командировочные дела решал в светлое время. Вечера коротал в музеях. С тех пор туда не ходок. Травмирован ленинской темой. Если бы не сосед по номеру.
Подселили его после скандала: соседей довел до белого каления. Увезли их на скорой в такую больничку, справки которой биографии пачкают, о чем администратор гостиницы честно предупредила. Но после Владимира Ильича и черт не страшен, согласился. Купили коньячку по поводу, уселись за шахматы. Три вечера – три бутылки. Три партии за шахматной доской. Ну вот и всё. Когда уезжал, администратор благодарила за тихие вечера, хотела письмо отправить моему начальству – отказался. Для меня они тихими не были, во мне бурлило. После тех вечеров много в жизни поменять пришлось. Из Ульяновска уезжал другим человеком. Первой заметила жена, начальник понял и уволился, друзья зауважали.
Вот что произошло на родине Ильича.
Мы условились: на своем ходу говори, сколько душе угодно, а как сделал ход, так молчи. Он над каждым шагом корпел, я по природе спринтер. Он меня словом победил, и убедил, и побил основательно, разгромил по всем статьям. У меня ни ума, ни времени на ответные слова не нашлось.
– Я скажу важное, ты попробуй понять; те двое приняли слова в штыки, на них и накололись.
– Говори, раз молчать нет охоты.
– Вот какой национальности Чингиз-хан по-твоему?
– Монгол.
– Не смеши, он – калмык.
– Сам ты калмык.
– Я – да, настоящий, без примеси. А у Суворова, знаешь, какая национальность?
– Суворов – русский.
– Сам ты русский. Суворов калмык. Ты еще скажи, что Наполеон – француз.
– Что, и он – калмык?
– А как же, чистых кровей, от пяток до макушки калмык. И Кутузов наш, и Багратион.
– Ври, да не завирайся.
– Ничегошеньки ты не знаешь. Жуков с Рокоссовским тоже калмыки.
Хотелось его бутылкой из-под коньяка по башке треснуть, да что-то подсказало – следующий вечер еще интереснее обещает быть. Так оно и оказалось.
– Ладно, убедил. А Ленин?
– В Ленине нашей крови мало, трещит его теория по швам. Ты одно пойми, все великие воины – калмыки.
– Что, и Кастро калмык?
– Этот наш до косточки. Некалмыков много, вот ты не калмык.
– Ну и что?
– Как что? Вы все битвы проигрывали нам и проигрывать будете впредь.
– Почему? Объясни, если такой умный калмык.
– Никому не говорил, тебе скажу.
– За что честь?
– Есть в твоих глазах что-то наше, зацеплюсь: поймешь – калмыком станешь.
– Цепляйся, раз охота.
– Всё дело в мясе. Некалмыкам лишь бы пожрать, вот и бьют скотину, та пугается, страх в кровь приходит, из нее – в мясо. А как поешь мясо такое, так трусости в тебе на кусок добавится.
– А вы какое мясо едите?
– Мы полуголодные, настоящее мясо, где страха нет, добывать трудно. С солнцем, с ветром приходится дружить. Джейран должен из жизни уходить гордым, ни на секунду не осквернив себя страхом. Только такое мясо едят калмыки. Среди нас нет трусов. Мы воины в каждой капле своей крови.